Россия, которую мы потеряли
Россия, которую СССР решил стремительно потерять
Историк про Россию, которую мы потеряли, и хруст французской булки.
============================================================
Как мы все прекрасно знаем, одной из самых удачных финансовых операций Российского государства была отмена крепостного права в 1861 году.
Не затратив ни рубля, российское правительство получило 700 миллионов рублей чистого финансового выигрыша. Странно, что люди, обожающие свободу во всех её проявлениях, не используют лозунг о том, что освобождение - это государственная выгода. Странно, что люди,свободу во всех её проявлениях не обожающие, не используют лозунг, что свобода - это затратно и невыгодно.
Вооружимся, наконец, счётами.
19 февраля 1861 года началось освобождение частновладельческих крестьян. Великая реформа. В ходе этой реформы правительство выплатило помещикам стоимость переданной освобождённым крестьянам земли. Оценили эту переданную крестьянам землю в 1 миллиард 218 миллионов рублей. Потом чиновники (которые сами в значительной части не из помещиков происходили) вычли из этой, в целом, огроменной суммы задолженность помещиков государственным кредитным учреждениям. Так заминусовали 316 миллионов рублей. И помещики должны были получить "на руки" за землю, переданную крестьянам - 902 миллиона. Тоже неплохо и несколько даже радостно. Но государственные люди подумали и решили, что помещики столько "живых денег" не осилят - это вредно столько наличности на руках держать человеку непривычному. Поэтому урезанная до 902 миллионов рублей сумма выдавалась помещикам не деньгами. А спеуиальными ценными бумагами ( 5 %-ми выкупными свидетельствами). И естественно, что бумаги, выброшенные правительством в оборот, а помещиками - на рынок, оценивались первоначально ниже номинальной стоимости, примерно процентов на 20-ть ниже.
Внук, сын помещиков, сам помещик, брат первого в России изготовителя бормотухи "ярославской фабрикации", которой спаивают несчастного Карандышева в "Бесприданице", великий поэт Н.А. Некрасов, когда писал вот это:
Повалась цепь великая,
Повалась -расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!
он ведь писал кровью сердца своего.
И его можно понять. Как ударила реформа по крестьянам - это, в принципе, понятно: русский крестьянин за вековое своё состояние привык к неволе, свободу ценил не очнь высоко, так как не очень понимал, что это такое, а вот землю, единственный источник существования для большинства селян, ценил очень. И деньги ценил. А вот барин, он что потерял? Представить себе это тоже просто: приходят к москвичу люди из мэрии и говорят, что квартиры на набережных, доставшиеся от дедушек с бабушками, и которые москвич сдаёт иногородним менеджерам, теперь будут частью уже и не его, что деньги он за это получит, но потом, наверное. А пока москвич получит на руки бумагу очень ценную, которую, если сможет, продаст по рыночной стоимости, которая, правда, ниже номинала, но не беда. И потом 5 процентов личнозависымых крестьян составляли обслуживающий персонал помещиков, это же целый сектор услуг самого разного свойства: от дизайна, транспорта и развлечений до финансового личного менеджмента. И теперь за весь спектр услуг надо платить, а то останешься только с Фирсом образца финала "Вишнёвого сада", с таким дизайнером и шофёром не зашикуешь.
Получив на руки за часть своей земли ценные бумаги вместо денег, помещики пережили, как пишет князь Мещерский, историческую по интересу минуту. Большинство кинулось продавать свои выкупные ценные бумаги, теряя при продаже от 18 до 24 процентов номинальной стоимости. Тут я обращаю ваше внимание, что цену земли, из которой рассчитывалась номинальная стоимость выкупного свидетельства, назначал не сам хозяин, а справедливое государство, исходя из "статистики". Видя такое дело, большинство поместного дворянства решило не дожидаться ничего хорошего, сделать экономическую ставку на земельный фонд, оставшийся в их распоряжении ( к концу 19 века помещики в России владели территорией размером с Францию), а ценные бумаги за землю, преданную крестьянству "вложить с умом". В русской традиции это может означать что угодно. Я знаю огромное количество людей, которые в 90-е годы с умом вкладывали деньги в видеомагнитофон и шубу для жены, называли это вложением денег вполне серьёзно. Как вспоминает тот же князь Мещерский " была блестящая эта эпоха выкупных свидетельств. В каждую семью, в каждый дом сваливались с неба крупные тысячные суммы...и вот эти-то выкупные продавались и превращались в капиталы, на которые одни бросились в заграничные поездки, а другие стали жить очень раскошно в Петербурге и в Москве... только меньшая часть тогда владельцев выкупных, ввиду низкой их цены, решилась выжидать повышения цен; большая же часть с изумительной лёгкостью бросилась их реализовывать..."
Правительство, конечно, некоторое время, например, раздувая известия о крестьянских беспорядках,, активно играло на понижение курса "выкупных 5%",
Но не забывало правительство и об освобождённом крестьянстве. Общая сумма выкупных платежей, полученная правительством с бывших помещичьих крестьян с 1861 года по 1906 год оставила 1 миллиард 600 миллионов рублей. Как я уже писал вся эта чудесная сумма попала правительству в любящие руки при условии, что эти любящие руки не вложили копейки в проведение освобождения частновладельческого крестьянства. А ведь помимо выкупных денег с крестьян ( с крестьян решили брать деньгами живыми, решили, что, если крестьяне начнут выпускать свои ценные бумаги, то будет как-то не интересно), государство сохранило чрезвычайно серьёзное налогообложение села. В совокупности, с деревни правительство получало налоги, в три раза, превосходящие в совокупности налоги со всех отраслей промышленности. Только в 1901 году сумма прямых налогов с надельных крестьянских земель составила 284 миллиона да и 300 тыс. рублей в довесок.
Какие там евреи-кровососы?! Правительство и без них отлично справлялось с финансовым доением мужичка. Да и дворянское вымя правительство щупало тоже весьма дерзко.
Конечно, наделы у крестьян после освобождения оказались маленькие. На таких наделах товарное производство не наладишь. Поэтому крестьяне были вынуждены арендовать землю, оставшуюся в собственности у помещиков. Уже после всех этих столыпинских нововведений, в 1914 году 80 % всех посевов сельскохозяйственных культур принадлежали крестьнам, но посевы эти в подавляющей значительностью степени происходили на помещичьей земле, арендованной крестьянами у владельцев на условиях, которые министерство финансов империи жалостливо называлао "крайне тяжёлыми". Такой вот аграрный вопрос встал перед крестьянством. Что ж нам делать, православные? Куда податься?
Очень многие любители "жизни за царя" указывают мне на рост валового сбора хлеба и рост хлебного экспорта. Вот,мол, смотри, как деревня при царе-батюшке заиграто жила! Аргумантация у таких людей серьёзная. К середине 90-х годов 19 века сбор хлеба вырос в сравнении с 70-ми годами 19 века на 44 % ( 2, 6 миллиардов пудов в сравнении с 1, 8 миллиарда пудов). С начала 1880 до конца 1890-х экспорт зерновых повысился в два с половиной раза и перешагнул планку в 500 миллионов пудов. К 1913 г. валовый сбор зерна вырос до 5 миллиардов пудов, а экспортзерна вылился в 650 миллионов пудов). Рекорд Россия поставила в 1910 году, вывезя 847 миллионов пудов хлеба за границу.
Что я могу ответить на это? Немногое.
1. Рост показателей обспечивался в значительной степени перемещением (колонизацией) зернового производства из России центральной на перефирию, где русской деревни в её классическом понимании не было. Крестьяне устремлялись сначала почти хаотически, потом уже почти централизовано на свободные земли, связанные с окружающим миром, с Россией центральной, с обычаями, укладом и ограничениями, торговыми ветками специальных железных дорог как частных, так и всё более и более казённых.
2. Естевенно прогресс в сельском хозяйстве был, чего тут скрывать. Но прогресс этот надо сравнивать. К началу 20 века среднегодовая урожайность ржи в крестьянских хозяйствах составляла 53 пуда с десятины, в Германии - 104 пуда с десятины. Урожайность пшеницы - 59 пудов с десятины для России и 126 пудов для Германии. Бельгия смотрела на это негласное соревнование,сидя на среднегодовой урожайности ржи в 142 пуда с десятины, а урожайность пшеницы в Бельгии была 153 пуда с десятины.
3. Что же происходило хлебушком под благодетельным имперским солнышком в России? Как его потребляли русские? Немного они его потребляли. В начала 20 века Россия могла себе позволить в год 22, 4 пуда хлеба на душу населения, Германия - 24 пуда, Дания - 50 пудов. И мы должны ещё учесть, что каждый второй-третий год в России был неурожайным и норма потребления падала до 16 пудов на душу. По экономическим показателям, по медицинским показателям (учитывая крестьянсий рацион) это был критический уровен. Чтобы не было тайны - тароватая, обильная Россия, румянощёкая красавица с косой толщиной в руку, славящая в песнях своих веикую Российскую империю находилась на одном из последних мест в Европе по уровню потребления простого хлеба. Мы гордо опережали лишь Румынию и ещё несколько
стран предрумынского состояния. При полусытости своей, при своём полуголоде Россия экспортировала 11, 6 % хлебного сбора в 80-е годы 19 века, США при высокой норме потребления населением вывозила 8 %. Посланник США в России Смит в 1891 году писал, что Россия искусственно стимулирует у себя экспорт, уступая многим странам в производстве зерна. В этом Смит видел секрет пребывания России в состоянии "почти хронического голода".
4. Радетели империи! Россия вывозила свой хлеб не из-за благоденствия своего, не из-за высокого уровня сельскохозяйственного производства, а из-за экономической слабости крестьянских хозяйств. Крестьяне были вынуждены продавать свой урожай без стратегического остатка, без понимания коньюктуры рынка, продавать вслепую, второпях, неграмотно армии "хлебных жуков", нацеленных на скорейшее получение прибыли без долговременных вложений в сельское хозяйство. Этими "хлебными жуками" были не только какие-то там аферисты, не только хлебные миллионеры, опухшие от безнаказанности, но и, внимание, такие учреждения, которым вобще не очень свойственно заниматься подобными вещами. Основными игроками на рынке выкручивания слабых крестьянских рук были банки. Прямая деятельность иностраннных банков в России по российскому законодательству была запрещена. Поэтому на русской деревне грелись свои же. Русско-Азиатский, Азовско-Донской, Петербургский международный, Русский для внешней торговли банк, Русский торгово-промышленный банк. Не оставался в стороне и сам Государственный банк Российской империи, который выступал ещё как и самый сильный комммерческий имперский банк. Когда банки занимаются хлебной спекуляцией, банки не заинтересованы в создании крупных капиталистических аграрных хозяйств, для спекуляций банкам нужна была Россия в аграрном смысле полуоформившаяся, которой можно платить не столько, сколько можно или нужно, а сколько хочется. Как на дискотеке в ночном клубе "Огонёк". В Европе банки хлебным бизнесом не промышляли. Исключение, выгодно оттеняющее деятельность российского банковского капитала, - это Колониальный Банк Великобритании, деятельность которого в колониях была аналогичной деятельности российских банков в России. И конечно, активно играли на рынке скупки продовльствия банки Индии и некоторых латиномамериканских стран.
А поиграть банкам России было с чем. С одной стороны, нищая, вынужденная продавать хоть как-то своё зерно деревня, с другой стороны суммарный основной капитал коммерческих банков в России увеличивался с 236 млн. рублей до 561 млн. рублей только за три года ( с 1910 по 1913 гг). Естественно, что операции на хлебном рынке были не основным занятием банков, но раз есть такая возможность, что ж не вложиться-то, не посбивать цены на внутреннем рынке, расталкивая прочих?
А крестьянин что? Он свободный! Хочет прыгает на своём клочке земли, хочет берёт замлю в аренду у барина из Парижа (платит деньгами или "отработкой"), хочет бредёт в степи, чтобы на чернозёме начинать жизнь заново, хочет в город идёт, хочет граммофон у трактира слушает. Вяльцеву или даже Шаляпина. Если повезёт и будет урожай, то крестьянин никуда его продавать поехать не сможет, т.е. поедет, конечно, но не на биржу жее зерновую, не фьючерсами бомбиться, а приедет он в ближайший уездный город и продаст там ловкому человеку-агенту в блестящей жилетке весь свой урожай, оставив на пропитание чуть-чуть. Крестьянину ведь, как это не удивительно, деньги нужны. И не только на водку. Ему, например, нужны орудия сельхозпроизводства.
5. Уровень механизации сельского хозяйства России ( соотношение машин, механизмов, с одной стороны и "живой" рабсилы - крестьянин плюс лошадь - с другой) накануне Первой мировой составлял 24 %. В Англии маханизация аграрного сектора составляла 152 %. В Германии - 189 %. В США - 420 %. И при этом вот чуде живого ковыряния живой земли, по данным самого Петра Аркадьевича Столыпина, расходы государства на сельхозпомощь населению ( покупка парового сепаратора или веялок - это же для деревни было как в космос слетать, без помощи никак) достигали: в Норвегии и Венгрии - 2 рубля на десятину посевной площади, в Пруссии- 1 руб.33 коп., в Бельгии - 1 рубль, в Европейской России, стоящей в аграрном отношении где-то очень там, глубоко внизу, православное государство вкладывало в модернизацию и поддержку русского крестьянского хозяйства - 9 ( девять прописью) копеек на тощую десятину.
Так процветала имерия Романовых, имея в фундаменте 80 процентов недоедающего недоброго населения.
Но деревню разорили, конечно, большевики с Лениным-Сталиным.
А ещё это мой ответ на постоянно слышащиеся полужалобы-полухвальбы про какую-то дикую "русскую лень". Русская лень, о которой столько написано, - это обычное отчаяние, явственное понимание крестьянским крепким умом отсутствия перспектив, в головах ведь не только разруха, там ещё и пауперизация отлично себя может чувстсвовать. Вот возьмите кредитов на жильё, снимая квартирку для семьи, подсчитайте свои возможности и перспективы, череду дальнейших лет за копейки, а я мимо проеду на своём "БМВ" и расскажу вам, какие вы ленивые да убогие, раз на пятую работу не устроились, в съёмной хате своими силами финский паркет не укладываете.
http://gilliland.livejournal.com/341164.html
============================================================
Как мы все прекрасно знаем, одной из самых удачных финансовых операций Российского государства была отмена крепостного права в 1861 году.
Не затратив ни рубля, российское правительство получило 700 миллионов рублей чистого финансового выигрыша. Странно, что люди, обожающие свободу во всех её проявлениях, не используют лозунг о том, что освобождение - это государственная выгода. Странно, что люди,свободу во всех её проявлениях не обожающие, не используют лозунг, что свобода - это затратно и невыгодно.
Вооружимся, наконец, счётами.
19 февраля 1861 года началось освобождение частновладельческих крестьян. Великая реформа. В ходе этой реформы правительство выплатило помещикам стоимость переданной освобождённым крестьянам земли. Оценили эту переданную крестьянам землю в 1 миллиард 218 миллионов рублей. Потом чиновники (которые сами в значительной части не из помещиков происходили) вычли из этой, в целом, огроменной суммы задолженность помещиков государственным кредитным учреждениям. Так заминусовали 316 миллионов рублей. И помещики должны были получить "на руки" за землю, переданную крестьянам - 902 миллиона. Тоже неплохо и несколько даже радостно. Но государственные люди подумали и решили, что помещики столько "живых денег" не осилят - это вредно столько наличности на руках держать человеку непривычному. Поэтому урезанная до 902 миллионов рублей сумма выдавалась помещикам не деньгами. А спеуиальными ценными бумагами ( 5 %-ми выкупными свидетельствами). И естественно, что бумаги, выброшенные правительством в оборот, а помещиками - на рынок, оценивались первоначально ниже номинальной стоимости, примерно процентов на 20-ть ниже.
Внук, сын помещиков, сам помещик, брат первого в России изготовителя бормотухи "ярославской фабрикации", которой спаивают несчастного Карандышева в "Бесприданице", великий поэт Н.А. Некрасов, когда писал вот это:
Повалась цепь великая,
Повалась -расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!
он ведь писал кровью сердца своего.
И его можно понять. Как ударила реформа по крестьянам - это, в принципе, понятно: русский крестьянин за вековое своё состояние привык к неволе, свободу ценил не очнь высоко, так как не очень понимал, что это такое, а вот землю, единственный источник существования для большинства селян, ценил очень. И деньги ценил. А вот барин, он что потерял? Представить себе это тоже просто: приходят к москвичу люди из мэрии и говорят, что квартиры на набережных, доставшиеся от дедушек с бабушками, и которые москвич сдаёт иногородним менеджерам, теперь будут частью уже и не его, что деньги он за это получит, но потом, наверное. А пока москвич получит на руки бумагу очень ценную, которую, если сможет, продаст по рыночной стоимости, которая, правда, ниже номинала, но не беда. И потом 5 процентов личнозависымых крестьян составляли обслуживающий персонал помещиков, это же целый сектор услуг самого разного свойства: от дизайна, транспорта и развлечений до финансового личного менеджмента. И теперь за весь спектр услуг надо платить, а то останешься только с Фирсом образца финала "Вишнёвого сада", с таким дизайнером и шофёром не зашикуешь.
Получив на руки за часть своей земли ценные бумаги вместо денег, помещики пережили, как пишет князь Мещерский, историческую по интересу минуту. Большинство кинулось продавать свои выкупные ценные бумаги, теряя при продаже от 18 до 24 процентов номинальной стоимости. Тут я обращаю ваше внимание, что цену земли, из которой рассчитывалась номинальная стоимость выкупного свидетельства, назначал не сам хозяин, а справедливое государство, исходя из "статистики". Видя такое дело, большинство поместного дворянства решило не дожидаться ничего хорошего, сделать экономическую ставку на земельный фонд, оставшийся в их распоряжении ( к концу 19 века помещики в России владели территорией размером с Францию), а ценные бумаги за землю, преданную крестьянству "вложить с умом". В русской традиции это может означать что угодно. Я знаю огромное количество людей, которые в 90-е годы с умом вкладывали деньги в видеомагнитофон и шубу для жены, называли это вложением денег вполне серьёзно. Как вспоминает тот же князь Мещерский " была блестящая эта эпоха выкупных свидетельств. В каждую семью, в каждый дом сваливались с неба крупные тысячные суммы...и вот эти-то выкупные продавались и превращались в капиталы, на которые одни бросились в заграничные поездки, а другие стали жить очень раскошно в Петербурге и в Москве... только меньшая часть тогда владельцев выкупных, ввиду низкой их цены, решилась выжидать повышения цен; большая же часть с изумительной лёгкостью бросилась их реализовывать..."
Правительство, конечно, некоторое время, например, раздувая известия о крестьянских беспорядках,, активно играло на понижение курса "выкупных 5%",
Но не забывало правительство и об освобождённом крестьянстве. Общая сумма выкупных платежей, полученная правительством с бывших помещичьих крестьян с 1861 года по 1906 год оставила 1 миллиард 600 миллионов рублей. Как я уже писал вся эта чудесная сумма попала правительству в любящие руки при условии, что эти любящие руки не вложили копейки в проведение освобождения частновладельческого крестьянства. А ведь помимо выкупных денег с крестьян ( с крестьян решили брать деньгами живыми, решили, что, если крестьяне начнут выпускать свои ценные бумаги, то будет как-то не интересно), государство сохранило чрезвычайно серьёзное налогообложение села. В совокупности, с деревни правительство получало налоги, в три раза, превосходящие в совокупности налоги со всех отраслей промышленности. Только в 1901 году сумма прямых налогов с надельных крестьянских земель составила 284 миллиона да и 300 тыс. рублей в довесок.
Какие там евреи-кровососы?! Правительство и без них отлично справлялось с финансовым доением мужичка. Да и дворянское вымя правительство щупало тоже весьма дерзко.
Конечно, наделы у крестьян после освобождения оказались маленькие. На таких наделах товарное производство не наладишь. Поэтому крестьяне были вынуждены арендовать землю, оставшуюся в собственности у помещиков. Уже после всех этих столыпинских нововведений, в 1914 году 80 % всех посевов сельскохозяйственных культур принадлежали крестьнам, но посевы эти в подавляющей значительностью степени происходили на помещичьей земле, арендованной крестьянами у владельцев на условиях, которые министерство финансов империи жалостливо называлао "крайне тяжёлыми". Такой вот аграрный вопрос встал перед крестьянством. Что ж нам делать, православные? Куда податься?
Очень многие любители "жизни за царя" указывают мне на рост валового сбора хлеба и рост хлебного экспорта. Вот,мол, смотри, как деревня при царе-батюшке заиграто жила! Аргумантация у таких людей серьёзная. К середине 90-х годов 19 века сбор хлеба вырос в сравнении с 70-ми годами 19 века на 44 % ( 2, 6 миллиардов пудов в сравнении с 1, 8 миллиарда пудов). С начала 1880 до конца 1890-х экспорт зерновых повысился в два с половиной раза и перешагнул планку в 500 миллионов пудов. К 1913 г. валовый сбор зерна вырос до 5 миллиардов пудов, а экспортзерна вылился в 650 миллионов пудов). Рекорд Россия поставила в 1910 году, вывезя 847 миллионов пудов хлеба за границу.
Что я могу ответить на это? Немногое.
1. Рост показателей обспечивался в значительной степени перемещением (колонизацией) зернового производства из России центральной на перефирию, где русской деревни в её классическом понимании не было. Крестьяне устремлялись сначала почти хаотически, потом уже почти централизовано на свободные земли, связанные с окружающим миром, с Россией центральной, с обычаями, укладом и ограничениями, торговыми ветками специальных железных дорог как частных, так и всё более и более казённых.
2. Естевенно прогресс в сельском хозяйстве был, чего тут скрывать. Но прогресс этот надо сравнивать. К началу 20 века среднегодовая урожайность ржи в крестьянских хозяйствах составляла 53 пуда с десятины, в Германии - 104 пуда с десятины. Урожайность пшеницы - 59 пудов с десятины для России и 126 пудов для Германии. Бельгия смотрела на это негласное соревнование,сидя на среднегодовой урожайности ржи в 142 пуда с десятины, а урожайность пшеницы в Бельгии была 153 пуда с десятины.
3. Что же происходило хлебушком под благодетельным имперским солнышком в России? Как его потребляли русские? Немного они его потребляли. В начала 20 века Россия могла себе позволить в год 22, 4 пуда хлеба на душу населения, Германия - 24 пуда, Дания - 50 пудов. И мы должны ещё учесть, что каждый второй-третий год в России был неурожайным и норма потребления падала до 16 пудов на душу. По экономическим показателям, по медицинским показателям (учитывая крестьянсий рацион) это был критический уровен. Чтобы не было тайны - тароватая, обильная Россия, румянощёкая красавица с косой толщиной в руку, славящая в песнях своих веикую Российскую империю находилась на одном из последних мест в Европе по уровню потребления простого хлеба. Мы гордо опережали лишь Румынию и ещё несколько
стран предрумынского состояния. При полусытости своей, при своём полуголоде Россия экспортировала 11, 6 % хлебного сбора в 80-е годы 19 века, США при высокой норме потребления населением вывозила 8 %. Посланник США в России Смит в 1891 году писал, что Россия искусственно стимулирует у себя экспорт, уступая многим странам в производстве зерна. В этом Смит видел секрет пребывания России в состоянии "почти хронического голода".
4. Радетели империи! Россия вывозила свой хлеб не из-за благоденствия своего, не из-за высокого уровня сельскохозяйственного производства, а из-за экономической слабости крестьянских хозяйств. Крестьяне были вынуждены продавать свой урожай без стратегического остатка, без понимания коньюктуры рынка, продавать вслепую, второпях, неграмотно армии "хлебных жуков", нацеленных на скорейшее получение прибыли без долговременных вложений в сельское хозяйство. Этими "хлебными жуками" были не только какие-то там аферисты, не только хлебные миллионеры, опухшие от безнаказанности, но и, внимание, такие учреждения, которым вобще не очень свойственно заниматься подобными вещами. Основными игроками на рынке выкручивания слабых крестьянских рук были банки. Прямая деятельность иностраннных банков в России по российскому законодательству была запрещена. Поэтому на русской деревне грелись свои же. Русско-Азиатский, Азовско-Донской, Петербургский международный, Русский для внешней торговли банк, Русский торгово-промышленный банк. Не оставался в стороне и сам Государственный банк Российской империи, который выступал ещё как и самый сильный комммерческий имперский банк. Когда банки занимаются хлебной спекуляцией, банки не заинтересованы в создании крупных капиталистических аграрных хозяйств, для спекуляций банкам нужна была Россия в аграрном смысле полуоформившаяся, которой можно платить не столько, сколько можно или нужно, а сколько хочется. Как на дискотеке в ночном клубе "Огонёк". В Европе банки хлебным бизнесом не промышляли. Исключение, выгодно оттеняющее деятельность российского банковского капитала, - это Колониальный Банк Великобритании, деятельность которого в колониях была аналогичной деятельности российских банков в России. И конечно, активно играли на рынке скупки продовльствия банки Индии и некоторых латиномамериканских стран.
А поиграть банкам России было с чем. С одной стороны, нищая, вынужденная продавать хоть как-то своё зерно деревня, с другой стороны суммарный основной капитал коммерческих банков в России увеличивался с 236 млн. рублей до 561 млн. рублей только за три года ( с 1910 по 1913 гг). Естественно, что операции на хлебном рынке были не основным занятием банков, но раз есть такая возможность, что ж не вложиться-то, не посбивать цены на внутреннем рынке, расталкивая прочих?
А крестьянин что? Он свободный! Хочет прыгает на своём клочке земли, хочет берёт замлю в аренду у барина из Парижа (платит деньгами или "отработкой"), хочет бредёт в степи, чтобы на чернозёме начинать жизнь заново, хочет в город идёт, хочет граммофон у трактира слушает. Вяльцеву или даже Шаляпина. Если повезёт и будет урожай, то крестьянин никуда его продавать поехать не сможет, т.е. поедет, конечно, но не на биржу жее зерновую, не фьючерсами бомбиться, а приедет он в ближайший уездный город и продаст там ловкому человеку-агенту в блестящей жилетке весь свой урожай, оставив на пропитание чуть-чуть. Крестьянину ведь, как это не удивительно, деньги нужны. И не только на водку. Ему, например, нужны орудия сельхозпроизводства.
5. Уровень механизации сельского хозяйства России ( соотношение машин, механизмов, с одной стороны и "живой" рабсилы - крестьянин плюс лошадь - с другой) накануне Первой мировой составлял 24 %. В Англии маханизация аграрного сектора составляла 152 %. В Германии - 189 %. В США - 420 %. И при этом вот чуде живого ковыряния живой земли, по данным самого Петра Аркадьевича Столыпина, расходы государства на сельхозпомощь населению ( покупка парового сепаратора или веялок - это же для деревни было как в космос слетать, без помощи никак) достигали: в Норвегии и Венгрии - 2 рубля на десятину посевной площади, в Пруссии- 1 руб.33 коп., в Бельгии - 1 рубль, в Европейской России, стоящей в аграрном отношении где-то очень там, глубоко внизу, православное государство вкладывало в модернизацию и поддержку русского крестьянского хозяйства - 9 ( девять прописью) копеек на тощую десятину.
Так процветала имерия Романовых, имея в фундаменте 80 процентов недоедающего недоброго населения.
Но деревню разорили, конечно, большевики с Лениным-Сталиным.
А ещё это мой ответ на постоянно слышащиеся полужалобы-полухвальбы про какую-то дикую "русскую лень". Русская лень, о которой столько написано, - это обычное отчаяние, явственное понимание крестьянским крепким умом отсутствия перспектив, в головах ведь не только разруха, там ещё и пауперизация отлично себя может чувстсвовать. Вот возьмите кредитов на жильё, снимая квартирку для семьи, подсчитайте свои возможности и перспективы, череду дальнейших лет за копейки, а я мимо проеду на своём "БМВ" и расскажу вам, какие вы ленивые да убогие, раз на пятую работу не устроились, в съёмной хате своими силами финский паркет не укладываете.
http://gilliland.livejournal.com/341164.html
(про 1917 год)
Это вам не болотные маргиналы
===
http://marina-yudenich.livejournal.com/ ... l#comments
Сегодня как раз лазил в дела жандармского управления в 1905 г. Не горстка. Отторжение самодержавия среди интеллигенции было почти поголовным. Причем это проявлялось не кухонными разговорами, - люди шли на риск, ведя пропаганду, печатая прокламации, вплоть до реквизиций и террора. Жандарм так и пишет: медицинский персонал ведет антиправительственную пропаганду поголовно.Я часто спрашиваю себя: почему хорошо обученная, обстрелянная на фронтах Первой Мировой войны армия не смогла противостоять горстке бунтарей?
Это вам не болотные маргиналы
===
http://marina-yudenich.livejournal.com/ ... l#comments
-
Игрек
Л. Н. Толстой. Война и мир.— К чему такая бездна церквей?
— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.
— Большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон.
Как же, как же. Поучить наш народ, да пошпынять желающих много находилось.Большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон
Только шли они потом восвояси.
-
Игрек
64: васильев пишет:
>
> Только шли они потом восвояси.
А их поучения
>
> Как же, как же. Поучить наш народ, да пошпынять желающих много находилось.> Большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон
>
> Только шли они потом восвояси.
А их поучения
потом применяли на практике другие.Наполеон на церковь смотрел как на удобное полицейско-духовное орудие, помогающее управлять народными массами; в частности католическая церковь, с его точки зрения, была бы особенно удобна в этом отношении, но, к сожалению, она всегда претендовала и продолжает претендовать на самостоятельное политическое значение
> Поучить наш народ, да пошпынять желающих много находилось.
Ну как же как же - знаем
http://www.youtube.com/watch?v=Sb8bej-cWSI
Ну как же как же - знаем
http://www.youtube.com/watch?v=Sb8bej-cWSI
-
Игрек
Лев Николаевич как в воду глядел.Всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты
-
Игрек
Один день в десятом веке или назад в прошлое
В сентябре 2013 я начал исторический проект, суть которого - прожить на построенной копии древнерусского хутора семь месяцев без современных удобств и средств связи. Фактически, я живу один в прошлом. По началу было очень тяжело привыкать к одиночеству и обстановке. Однако волей-неволей проект сейчас - это и есть моя жизнь. Множество людей следят за развитием событий и сопереживают моим древнерусским приключениям.
Чтобы я мог описать один день из своей жизни, коллеги выдали мне камеру с блокнотом для ведения записей. Так как доступа ко всемирной паутине я не имею, то весь материал передал друзьям с просьбой отправить в сообщество.
Идет 111-й день проекта
Крестьянский быт на Каме в 1880 г.
Между тем, в то время, как у нас с П.Сюткиным возник диспут по поводу кулинарных удовольствий русского крестьянства в дореволюционной России, я читаю автобиографический «Дневник моего современника» В.Г.Короленко. В третьем томе, который Короленко написал в годы гражданской войны в 1918-1921 гг., изображена жизнь в ссылке в семье вятского крестьянина Гаври Бисерова, чей починок расположен был на берегу Камы. События относятся к 1879-1880 гг. Приведу цитаты про быт:
«— Слезайте, мужички, слезайте ино… Затопляю я, затопляю!..
На полатях послышалась возня и движение…
— Где у меня лапоть?.. Мамка-а-а! А мамк… Петрован, чо-орт! — говорил мальчишеский голос…
— Ищи сам… Кто тебе, лешаку, искать будет…— ответил другой.
— А. вот я бич возьму,— отозвался дребезжащий и злой голос отца.— Как зачну хлестать по шарам (глазам), у меня живо встанете… Слышите: мать затопляет…
С полатей слышалось хныканье и ленивая возня… Между тем хозяйка сунула в печку пук зажженной лучины, и оттуда вскоре повалил дым прямо в избу.
В то же время она открыла дверь в сени, и оттуда хлынули клубы холодного пара, обдавая меня на моей лавке. Я торопливо докончил свое одевание. Только теперь я понял предупреждение десятского еще по дороге, что у Гаври «изба черная»… Печной трубы не было. В жерло огромной печи, которая была завалена даже не дровами в нашем смысле, а прямо березовыми плахами, пыхал дым и пламя. Хозяйка, охваченная темными клубами, пронизанными красными отблесками пламени, казалось, стоит в аду. С другой стороны от двери валил холодный пар, взбивая дым кверху. Между этими двумя течениями началась борьба, и вскоре они поделили между собой избу: холод стал внизу, дым поднялся кверху до уровня человеческого роста и стоял там, точно опрокинутое и волнующееся море.
— Иди ино к нам, Володимер,— приветливо сказала хозяйка, видя, что я оглядываюсь с недоумением.— Чудно тебе, видно, не в привычку… Подь к печи, здеся тепляе…
У устья печи собралась вся семья. Здесь действительно было теплее, но стоять приходилось, наклонив головы. По ногам тянуло холодным ветром, дым пыхал вперед и потом подымался кверху… Самого хозяина у печи не было.
— Старик заснул на печи… Не угорел бы,— сказал я с некоторым испугом.
Хозяйка засмеялась.
— Ничё ему не делатся… Привычной!..
— Привычной я,— отозвался с печи, которая была вся в дыму, веселый голос Гаври…— Другие угорают, а меня угар неймет…
И он спокойно оставался на печи. Через некоторое время печь разгорелась, и от нее установилась тяга в волоковое оконце, прорезанное в стене над полатями. Дымное море вверху стало редеть. Показались при начинавшемся свете полати, полки, потолок… Дым тянулся только длинной струей над полатями, потом и он исчез. Дверь закрыли…
Так начался для меня день в «черной» Гавриной избе».
«Изба была просторная. Полати начинались выше человеческого роста, и на них можно было стоять взрослому человеку, не сгибаясь. Огромная печь доходила до середины избы. Рядом виднелась дверка, сквозь которую открывался ход по лестнице вниз: это так называемый голбец,— погреб под избой, где хранились припасы. Потолок и стены, особенно вверху, были сплошь покрыты густым слоем сажи, которая висела хлопьями, как черный иней. Всюду — по столу, по лавкам, по полкам, стенам и потолку ползали тараканы в ужасающем количестве. Тут были тараканы солидного возраста и мелюзга. Вчера, разбирая свои вещи, я поставил на полку жестянку с чаем. Когда утром я раскрыл ее, то заметил, что чаинки шевелятся, как живые: это тараканья мелкота ухитрилась забраться сквозь неплотно прикрывавшуюся крышку».
«У починовцев почти не было огородов. Однажды Лукерья захотела меня угостить экстренным образом и поэтому подала мне… луковицу. Я съел ее с хлебом, а в это время парни с завистью смотрели на меня…
— Уж и сладко, небось, — говорили они, глотая слюнки.
Я был очень беззаботен насчет пищи, поэтому теперь затрудняюсь восстановить в подробностях наше тогдашнее меню. Помню только, что стол был самый первобытный. Каждый день Лукерья ставила на стол так называемые «шти». Но это не были наши щи: в них не было ни картофеля, ни капусты. Это было полужидкое месиво из муки и разваренной ячменной крупы. К этому ячменный же хлеб и брага или квас. Все это было похоже на питание пещерных людей. По воскресеньям Лукерья иногда приготовляла лакомства в виде «шанег». Починковские постные «шаньги» состояли из кружка житной или ячменной муки в виде лепешки, в которую запекался меньший кружок муки пшеничной.
В других семьях, где мужики бывали «попросужее», стол разнообразился порой дичью из лесов или рыбой из речек. Но в семье Гаври этого не бывало».
«— А чем кормили Якова? — спросил я.
— Да чем кормили!.. Все будто здоров был. Есть запросил. Поесть, бает, больно охота мне. Налила старуха квасу-те, хлеба накрошила, да хрену… Больно охоч он до квасу с хреном. Чашки три, гляди, опростал».
«Я очень обрадовался и радушно встретил старшину.
— Поставим, Гавря, самоварчик,— угостим старшину чайком, — весело сказал я Гавре. Гавря тотчас же принялся хлопотать. Всякий раз, когда рассылка из волости доставлял мне корреспонденцию, я непременно угощал его чаем, и это невиданное угощение (чай с сахаром), казалось, вознаграждало парня за шестьдесят верст пешего пути по бездорожью. Гавря тоже любил такие случаи, так как при этом я приглашал и его. Он уже умел обращаться с моим жестяным самоварчиком и, доставая его с полки, забывал порой, что у него «не здымается рука»».
А тут Короленко переехал в другую избу:
«Тогда мы оставались вдвоем с девчонкой. Мать пристраивала ее на полатях, но девочка предпочитала сидеть прямо на полу, и у этого крохотного существа были на это свои очень основательные причины. Она то и дело подползала к брусу и просила знаками снять ее, что я охотно исполнял.
Дело в том, что на полатях ее в буквальном смысле ели тараканы, которых было здесь неимоверное количество. У Гаври их тоже было много, как, впрочем, и всюду в Починках, да, пожалуй, и во всей деревенской России. Но у Гаври их вымораживали каждую зиму. Для этого мы на две недели переселились в летнюю Избу, а зимнюю оставили нетопленой. Тараканы от холода подымались по стенам все выше и выше, потом взбирались на потолок, собирались для тепла большими кучами, замерзали и сваливались на полки, на полати, на лавки, на пол. Отсюда эти мертвые тела выметали метлой.
В моем новом жилище этого почему-то сделано еще не было (кажется, не было еще другой избы), и тараканов было неимоверное количество. Изба была белая и довольно теплая, но на полу было все-таки холоднее. На полатях же они кишели кишмя. Когда бедная девочка засыпала, они взбирались на ее личико, расползались радиусами в уголках губ, у глазных впадин, в ушах, и ели ее, поводя своими длинными усами. Постепенно отступая, они оставляли целые участки объеденной верхней кожицы, что заставляло бедную девочку сильно страдать. Я то и дело отгонял их, но они тотчас же сбегались опять. Поэтому бедняжка предпочитала днем сидеть на холодном полу. Засунув пальчик в рот, она целыми часами смотрела, как я работаю на своей седухе у окна или пишу у стола».
http://historian30h.livejournal.com/250110.html
Между тем, в то время, как у нас с П.Сюткиным возник диспут по поводу кулинарных удовольствий русского крестьянства в дореволюционной России, я читаю автобиографический «Дневник моего современника» В.Г.Короленко. В третьем томе, который Короленко написал в годы гражданской войны в 1918-1921 гг., изображена жизнь в ссылке в семье вятского крестьянина Гаври Бисерова, чей починок расположен был на берегу Камы. События относятся к 1879-1880 гг. Приведу цитаты про быт:
«— Слезайте, мужички, слезайте ино… Затопляю я, затопляю!..
На полатях послышалась возня и движение…
— Где у меня лапоть?.. Мамка-а-а! А мамк… Петрован, чо-орт! — говорил мальчишеский голос…
— Ищи сам… Кто тебе, лешаку, искать будет…— ответил другой.
— А. вот я бич возьму,— отозвался дребезжащий и злой голос отца.— Как зачну хлестать по шарам (глазам), у меня живо встанете… Слышите: мать затопляет…
С полатей слышалось хныканье и ленивая возня… Между тем хозяйка сунула в печку пук зажженной лучины, и оттуда вскоре повалил дым прямо в избу.
В то же время она открыла дверь в сени, и оттуда хлынули клубы холодного пара, обдавая меня на моей лавке. Я торопливо докончил свое одевание. Только теперь я понял предупреждение десятского еще по дороге, что у Гаври «изба черная»… Печной трубы не было. В жерло огромной печи, которая была завалена даже не дровами в нашем смысле, а прямо березовыми плахами, пыхал дым и пламя. Хозяйка, охваченная темными клубами, пронизанными красными отблесками пламени, казалось, стоит в аду. С другой стороны от двери валил холодный пар, взбивая дым кверху. Между этими двумя течениями началась борьба, и вскоре они поделили между собой избу: холод стал внизу, дым поднялся кверху до уровня человеческого роста и стоял там, точно опрокинутое и волнующееся море.
— Иди ино к нам, Володимер,— приветливо сказала хозяйка, видя, что я оглядываюсь с недоумением.— Чудно тебе, видно, не в привычку… Подь к печи, здеся тепляе…
У устья печи собралась вся семья. Здесь действительно было теплее, но стоять приходилось, наклонив головы. По ногам тянуло холодным ветром, дым пыхал вперед и потом подымался кверху… Самого хозяина у печи не было.
— Старик заснул на печи… Не угорел бы,— сказал я с некоторым испугом.
Хозяйка засмеялась.
— Ничё ему не делатся… Привычной!..
— Привычной я,— отозвался с печи, которая была вся в дыму, веселый голос Гаври…— Другие угорают, а меня угар неймет…
И он спокойно оставался на печи. Через некоторое время печь разгорелась, и от нее установилась тяга в волоковое оконце, прорезанное в стене над полатями. Дымное море вверху стало редеть. Показались при начинавшемся свете полати, полки, потолок… Дым тянулся только длинной струей над полатями, потом и он исчез. Дверь закрыли…
Так начался для меня день в «черной» Гавриной избе».
«Изба была просторная. Полати начинались выше человеческого роста, и на них можно было стоять взрослому человеку, не сгибаясь. Огромная печь доходила до середины избы. Рядом виднелась дверка, сквозь которую открывался ход по лестнице вниз: это так называемый голбец,— погреб под избой, где хранились припасы. Потолок и стены, особенно вверху, были сплошь покрыты густым слоем сажи, которая висела хлопьями, как черный иней. Всюду — по столу, по лавкам, по полкам, стенам и потолку ползали тараканы в ужасающем количестве. Тут были тараканы солидного возраста и мелюзга. Вчера, разбирая свои вещи, я поставил на полку жестянку с чаем. Когда утром я раскрыл ее, то заметил, что чаинки шевелятся, как живые: это тараканья мелкота ухитрилась забраться сквозь неплотно прикрывавшуюся крышку».
«У починовцев почти не было огородов. Однажды Лукерья захотела меня угостить экстренным образом и поэтому подала мне… луковицу. Я съел ее с хлебом, а в это время парни с завистью смотрели на меня…
— Уж и сладко, небось, — говорили они, глотая слюнки.
Я был очень беззаботен насчет пищи, поэтому теперь затрудняюсь восстановить в подробностях наше тогдашнее меню. Помню только, что стол был самый первобытный. Каждый день Лукерья ставила на стол так называемые «шти». Но это не были наши щи: в них не было ни картофеля, ни капусты. Это было полужидкое месиво из муки и разваренной ячменной крупы. К этому ячменный же хлеб и брага или квас. Все это было похоже на питание пещерных людей. По воскресеньям Лукерья иногда приготовляла лакомства в виде «шанег». Починковские постные «шаньги» состояли из кружка житной или ячменной муки в виде лепешки, в которую запекался меньший кружок муки пшеничной.
В других семьях, где мужики бывали «попросужее», стол разнообразился порой дичью из лесов или рыбой из речек. Но в семье Гаври этого не бывало».
«— А чем кормили Якова? — спросил я.
— Да чем кормили!.. Все будто здоров был. Есть запросил. Поесть, бает, больно охота мне. Налила старуха квасу-те, хлеба накрошила, да хрену… Больно охоч он до квасу с хреном. Чашки три, гляди, опростал».
«Я очень обрадовался и радушно встретил старшину.
— Поставим, Гавря, самоварчик,— угостим старшину чайком, — весело сказал я Гавре. Гавря тотчас же принялся хлопотать. Всякий раз, когда рассылка из волости доставлял мне корреспонденцию, я непременно угощал его чаем, и это невиданное угощение (чай с сахаром), казалось, вознаграждало парня за шестьдесят верст пешего пути по бездорожью. Гавря тоже любил такие случаи, так как при этом я приглашал и его. Он уже умел обращаться с моим жестяным самоварчиком и, доставая его с полки, забывал порой, что у него «не здымается рука»».
А тут Короленко переехал в другую избу:
«Тогда мы оставались вдвоем с девчонкой. Мать пристраивала ее на полатях, но девочка предпочитала сидеть прямо на полу, и у этого крохотного существа были на это свои очень основательные причины. Она то и дело подползала к брусу и просила знаками снять ее, что я охотно исполнял.
Дело в том, что на полатях ее в буквальном смысле ели тараканы, которых было здесь неимоверное количество. У Гаври их тоже было много, как, впрочем, и всюду в Починках, да, пожалуй, и во всей деревенской России. Но у Гаври их вымораживали каждую зиму. Для этого мы на две недели переселились в летнюю Избу, а зимнюю оставили нетопленой. Тараканы от холода подымались по стенам все выше и выше, потом взбирались на потолок, собирались для тепла большими кучами, замерзали и сваливались на полки, на полати, на лавки, на пол. Отсюда эти мертвые тела выметали метлой.
В моем новом жилище этого почему-то сделано еще не было (кажется, не было еще другой избы), и тараканов было неимоверное количество. Изба была белая и довольно теплая, но на полу было все-таки холоднее. На полатях же они кишели кишмя. Когда бедная девочка засыпала, они взбирались на ее личико, расползались радиусами в уголках губ, у глазных впадин, в ушах, и ели ее, поводя своими длинными усами. Постепенно отступая, они оставляли целые участки объеденной верхней кожицы, что заставляло бедную девочку сильно страдать. Я то и дело отгонял их, но они тотчас же сбегались опять. Поэтому бедняжка предпочитала днем сидеть на холодном полу. Засунув пальчик в рот, она целыми часами смотрела, как я работаю на своей седухе у окна или пишу у стола».
http://historian30h.livejournal.com/250110.html
70: BadBlock:
Это какой год?
Это какой год?
71: Корум:
В районе 1913-го.
В районе 1913-го.
74: Мартин:
> Эталонная фраза!
Глубокая такая, мудрая.
Всем МД очень нравится.
> Эталонная фраза!
Глубокая такая, мудрая.
Всем МД очень нравится.
Наговаривают, поди, на справных хозяев-помещиков и на русскую Православную Духовность!
====================
«Многие помещики наши весьма изрядные развратники…»
Источник: Отрывки из книги Б.Ю. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства»
О том, что в России существовало крепостное право, знают все. Но что оно представляло собой на самом деле — сегодня не знает почти никто
Весь строй крепостного хозяйства, вся система хозяйственных и бытовых взаимоотношений господ с крестьянами и дворовыми слугами были подчинены цели обеспечения помещика и его семьи средствами для комфортной и удобной жизни. Даже забота о нравственности своих рабов была продиктована со стороны дворянства стремлением оградить себя от любых неожиданностей, способных нарушить привычный распорядок. Российские душевладельцы могли искренне сожалеть о том, что крепостных нельзя совершенно лишить человеческих чувств и обратить в бездушные и безгласные рабочие машины.
Звериная травля не всегда была основной целью помещика, выезжавшего во главе своей дворни и приживальщиков в «отъезжее поле». Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов или погромом усадеб неугодных соседей, насилием над их домашними, в том числе женами. П. Мельников-Печерский в своем очерке «Старые годы» приводит рассказ дворового о своей службе у одного князя:
«Верстах в двадцати от Заборья, там, за Ундольским бором, сельцо Крутихино есть. Было оно в те поры отставного капрала Солоницына: за увечьем и ранами был тот капрал от службы уволен и жил во своем Крутихине с молодой женой, а вывез он ее из Литвы, али из Польши… Князю Алексею Юрьичу Солоничиха приглянулась… Выехали однажды по лету мы на красного зверя в Ундольский бор, с десяток лисиц затравили, привал возле Крутихина сделали. Выложили перед князем Алексеем Юрьичем из тороков зверя травленого, стоим…
А князь Алексей Юрьич сидит, не смотрит на красного зверя, смотрит на сельцо Крутихино, да так, кажется, глазами и хочет съесть его. Что это за лисы, говорит, что это за красный зверь? Вот как бы кто мне затравил лисицу крутихинскую, тому человеку я и не знай бы что дал.
Гикнул я да в Крутихино. А там барынька на огороде в малинничке похаживает, ягодками забавляется. Схватил я красотку поперек живота, перекинул за седло да назад. Прискакал да князю Алексею Юрьичу к ногам лисичку и положил. „Потешайтесь, мол, ваше сиятельство, а мы от службы не прочь“. Глядим, скачет капрал; чуть-чуть на самого князя не наскакал… Подлинно вам доложить не могу, как дело было, а только капрала не стало, и литвяночка стала в Заборье во флигеле жить…»
Случаев, когда в наложницах у крупного помещика оказывалась насильно увезенная от мужа дворянская жена или дочь — в эпоху крепостного права было немало. Причину самой возможности такого положения дел точно объясняет в своих записках Е. Водовозова. По ее словам, в России главное и почти единственное значение имело богатство — «богатым все было можно».
Но очевидно, что если жены незначительных дворян подвергались грубому насилию со стороны более влиятельного соседа, то крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший по поручению министра государственных имуществ подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своем отчете:
«Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры… Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединенный с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти, и не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями, и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей».
Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так:
«Должна идти, коли раба!»
Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность — своеобразную «барщину для женщин».
Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был «настоящим петухом, а вся женская половина — от млада и до стара — его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем — и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему…»
В других имениях насилие носило систематически упорядоченный характер. После окончания работ в поле господский слуга, из доверенных, отправляется ко двору того или иного крестьянина, в зависимости от заведенной «очереди», и уводит девушку — дочь или сноху, к барину на ночь. Причем по дороге заходит в соседнюю избу и объявляет там хозяину:
«Завтра ступай пшеницу веять, а Арину (жену) посылай к барину»…
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
В.И. Семевский писал, что нередко все женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отсутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней:
«Когда список истощался, он уезжал в другие деревни, и вновь приезжал на следующий год».
Все это не было чем-то исключительным, из ряда вон выходящим, но, наоборот, носило характер обыденного явления, нисколько не осуждаемого в дворянской среде. А.И. Кошелев писал о своем соседе:
«Поселился в селе Смыкове молодой помещик С., страстный охотник до женского пола и особенно до свеженьких девушек. Он иначе не позволял свадьбы, как по личном фактическом испытании достоинств невесты. Родители одной девушки не согласились на это условие. Он приказал привести к себе и девушку и ее родителей; приковал последних к стене и при них изнасильничал их дочь. Об этом много говорили в уезде, но предводитель дворянства не вышел из своего олимпийского спокойствия, и дело сошло с рук преблагополучно».
Приходится признать, что двести лет дворянского ига в истории России по своим осуществленным разрушительным последствиям на характер и нравственность народа, на цельность народной культуры и традиции превосходят любую потенциальную угрозу, исходившую когда-либо от внешенего неприятеля. Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покоренной стране, отданной им «на поток и разграбление». Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с «бунтовщиками» поступали соответственно законным предписаниям.
Причем воззрение на крепостных крестьян как на бесправных рабов оказалось столь сильно укорененным в сознании господствующего класса и правительства, что любое насилие над ними, и сексуальное в том числе, в большинстве случаев юридически не считалось преступлением. Например, крестьяне помещицы Кошелевой неоднократно жаловались на управляющего имением, который не только отягощал их работами сверх всякой меры, но и разлучал с женами, «имея с ними блудное соитие». Ответа из государственных органов не было, и доведенные до отчаяния люди самостоятельно управляющего «прибили». И здесь представители власти отреагировали мгновенно! Несмотря на то, что после произведенного расследования обвинения в адрес управляющего в насилии над крестьянками подтвердились, он не понес никакого наказания и остался в прежней должности с полной свободой поступать по-прежнему. Но крестьяне, напавшие на него, защищая честь своих жен, были выпороты и заключены в смирительный дом.
Вообще управляющие, назначаемые помещиками в свои имения, оказывались не менее жестокими и развратными, чем законные владельцы. Не имея уже совершенно никаких формальных обязательств перед крестьянами и не испытывая необходимости заботиться о будущих отношениях, эти господа, также часто из числа дворян, только бедных или вовсе беспоместных, получали над крепостными неограниченную власть. Для характеристики их поведения в усадьбах можно привести отрывок из письма дворянки к своему брату, в имении которого и владычествовал такой управляющий, правда, в этом случае — из немцев.
«Драгоценнейший и всею душою и сердцем почитаемый братец мой!.. Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, частенько порют своих крестьян, но не злобствуют на них в такой мере, не до такой грязи развращают их жен и детей… Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом, прозванным у нас „Карлою“, который есть лютый зверь, мучитель… Сие нечистое животное растлил всех девок ваших деревень и требует к себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху, и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанью рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами…»
Впрочем, автор этого письма, хотя и отзывается нелицеприятно об образе жизни русских помещиков, все-таки склонна несколько возвышать их перед «нечистым животным Карлою». Изучение быта крепостной эпохи показывает, что это намерение вряд ли справедливо. В том циничном разврате, который демонстрировали по отношению к подневольным людям российские дворяне, с ними трудно было соперничать, и любому иноземцу оставалось только подражать «природным» господам.
Возможностей для заработка на растлении своих крепостных рабов у русских душевладельцев существовало немало, и они с успехом ими пользовались. Одни отпускали «девок» на оброк в города, прекрасно зная, что они будут там заниматься проституцией, и даже специально направляя их силой в дома терпимости. Другие поступали не так грубо и подчас с большей выгодой для себя. Француз Шарль Массон рассказывает в своих записках:
«У одной петербургской вдовы, госпожи Поздняковой, недалеко от столицы было имение с довольно большим количеством душ. Ежегодно по ее приказанию оттуда доставлялись самые красивые и стройные девочки, достигшие десяти—двенадцати лет. Они воспитывались у нее в доме под надзором особой гувернантки и обучались полезным и приятным искусствам. Их одновременно обучали и танцам, и музыке, и шитью, и вышиванью, и причесыванию и др., так что дом ее, всегда наполненный дюжиной молоденьких девушек, казался пансионом благовоспитанных девиц. В пятнадцать лет она их продавала: наиболее ловкие попадали горничными к дамам, наиболее красивые — к светским развратникам в качестве любовниц. И так как она брала до 500 рублей за штуку, то это давало ей определенный ежегодный доход».
Императорское правительство всегда чрезвычайно гостеприимно относилось к иностранцам, пожелавшим остаться в России. Им щедро раздавали высокие должности, жаловали громкие титулы, ордена и, конечно, русских крепостных крестьян. Иноземцы, оказавшись в таких благоприятных условиях, жили в свое удовольствие и благословляя русского императора. Барон Н.Е. Врангель, сам потомок выходцев из чужих земель, вспоминал о своем соседе по имению, графе Визануре, ведшим совершенно экзотический образ жизни. Его отец был индусом или афганцем и оказался в России в составе посольства своей страны в период правления Екатерины II. Здесь этот посол умер, а его сын по каким-то причинам задержался в Петербурге и был окружен благосклонным вниманием правительства. Его отдали на учебу в кадетский корпус, а по окончании наделили поместьями и возвели в графское достоинство Российской империи.
На российской земле новоявленный граф не собирался отказываться от обычаев своей родины, тем более что его к этому никто и не думал принуждать. Он не стал возводить у себя в имении большого усадебного дома, но вместо этого построил несколько небольших уютных домиков, все в разных стилях, по преимуществу восточных — турецком, индийском, китайском. В них он поселил насильно взятых из семей крестьянских девушек, наряженных сообразно стилю того дома, в котором они жили, — соответственно китаянками, индианками и турчанками. Устроив таким образом свой гарем, граф наслаждался жизнью, «путешествуя» — т. е. бывая поочередно то у одних, то у других наложниц. Врангель вспоминал, что это был немолодой, некрасивый, но любезный и превосходно воспитанный человек. Посещая своих русских невольниц, он также одевался, как правило, в наряд, соответствующий стилю дома — то китайским мандарином, то турецким пашой.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
Но крепостные гаремы заводили у себя в имениях не только выходцы из азиатских стран — им было чему поучиться в этом смысле у русских помещиков, которые подходили к делу без лишней экзотики, практически. Гарем из крепостных «девок» в дворянской усадьбе XVIII–XIX столетий — это такая же неотъемлемая примета «благородного» быта, как псовая охота или клуб. Конечно, не всякий помещик имел гарем, и точно так же не все участвовали в травле зверя или садились когда-нибудь за карточный стол. Но не добродетельные исключения, к сожалению, определяли образ типичного представителя высшего сословия этой эпохи.
Из длинного ряда достоверных, «списанных с натуры» дворянских персонажей, которыми так богата русская литература, наиболее характерным будет именно Троекуров. Каждый русский помещик был Троекуровым, если позволяли возможности, или хотел быть, если средств для воплощения мечты оказывалось недостаточно. Примечательно, что в оригинальной авторской версии повести «Дубровский», непропущенной императорской цензурой и до сих пор малоизвестной, Пушкин писал о повадках своего Кириллы Петровича Троекурова:
«Редкая девушка из дворовых избегала сластолюбивых покушений пятидесятилетнего старика. Сверх того, в одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных… Окна во флигель были загорожены решеткой, двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирилла Петровича. Молодыя затворницы в положенные часы ходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирилла Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место…» (Семевский В.И. Крестьянский вопрос в XVIII и первой половине XIX в. Т. 2. СПб., 1888 г., с. 258.)
Большие и маленькие Троекуровы населяли дворянские усадьбы, кутили, насильничали и спешили удовлетворить любые свои прихоти, нимало не задумываясь о тех, чьи судьбы они ломали. Один из таких бесчисленных типов — рязанский помещик князь Гагарин, о котором сам предводитель дворянства в своем отчете отзывался, что образ жизни князя состоит «единственно в псовой охоте, с которою он, со своими приятелями, и день и ночь ездит по полям и по лесам и полагает все свое счастие и благополучие в оном». При этом крепостные крестьяне Гагарина были самыми бедными во всей округе, поскольку князь заставлял их работать на господской пашне все дни недели, включая праздники и даже Святую Пасху, но не переводя на месячину. Зато как из рога изобилия сыпались на крестьянские спины телесные наказания, и сам князь собственноручно раздавал удары плетью, кнутом, арапником или кулаком — чем попало.
Завел Гагарин и свой гарем:
«В его доме находятся две цыганки и семь девок; последних он растлил без их согласия, и живет с ними; первые обязаны были учить девок пляске и песням. При посещении гостей они составляют хор и забавляют присутствующих. Обходится с девками князь Гагарин так же жестоко, как и с другими, часто наказывает их арапником. Из ревности, чтобы они никого не видали, запирает их в особую комнату; раз отпорол одну девку за то, что она смотрела в окно».
Примечательно, что дворяне уезда, соседи-помещики Гагарина, отзывались о нем в высшей степени положительно. Как один заявлял, что князь не только что «в поступках, противных дворянской чести не замечен», но, более того, ведет жизнь и управляет имением «сообразно прочим благородным дворянам»! Последнее утверждение, в сущности, было абсолютно справедливо.
В отличие от причуд экзотического графа Визанура, гарем обычного помещика был лишен всякой театральности или костюмированности, поскольку предназначался, как правило, для удовлетворения совершенно определенных потребностей господина. Гагарин на общем фоне еще слишком «артистичен» — он обучает своих невольных наложниц пению и музыке с помощью нанятых цыганок. Совершенно иначе устроен быт другого владельца, Петра Алексеевича Кошкарова.
Это был пожилой, достаточно состоятельный помещик, лет семидесяти. Я. Неверов вспоминал:
«Быт женской прислуги в его доме имел чисто гаремное устройство… Если в какой-ибо семье дочь отличалась красивой наружностью, то ее брали в барский гарем».
Около 15 молодых девушек составляли женскую «опричнину» Кошкарова. Они прислуживали ему за столом, сопровождали в постель, дежурили ночью у изголовья. Дежурство это носило своеобразный характер: после ужина одна из девушек громко объявляла на весь дом, что «барину угодно почивать». Это было сигналом для того, чтобы все домашние расходились по своим комнатам, а гостиная превращалась в спальню Кошкарова. Туда вносили деревянную кровать для барина и тюфяки для его «одалисок», располагая их вокруг господской постели. Сам барин в это время творил вечернюю молитву. Девушка, чья очередь тогда приходилась, раздевала старика и укладывала в постель. Впрочем, то, что происходило дальше, было совершенно невинно, но объяснялось исключительно преклонным возрастом хозяина — дежурная садилась на стул рядом с господским изголовьем и должна была рассказывать сказки до тех пор, пока барин не уснет, самой же спать во всю ночь не разрешалось ни в коем случае! Утром она поднималась со своего места, растворяла запертые на ночь двери гостиной и возвещала, также на весь дом: «барин приказал ставни открывать»! После этого она удалялась спать, а заступившая ее место новая дежурная поднимала барина с кровати и одевала его.
При всем при том быт старого самодура все же не лишен некоторой доли извращенного эротизма. Неверов пишет:
«Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, — возвращались оттуда битыми».
Побои доставались кошкаровским «опричницам» и просто так, особенно по утрам, во время между пробуждением и до чаепития с неизменной трубкой табаку, когда престарелый барин чаще всего бывал не в духе. Неверов подчеркивает, что наказывали в доме Кошкарова чаще всего именно девушек из ближней прислуги, а наказаний дворовых мужчин было значительно меньше:
«Особенно доставалось бедным девушкам. Если не было экзекуций розгами, то многие получали пощечины, и все утро раздавалась крупная брань, иногда без всякого повода».
Так развращенный помещик проводил дни своей бессильной старости. Но можно себе представить, какими оргиями были наполнены его молодые годы — и подобных ему господ, безраздельно распоряжавшихся судьбами и телами крепостных рабынь. Однако важнее всего, что происходило это в большинстве случаев не из природной испорченности, но было неизбежным следствием существования целой системы социальных отношений, освященной авторитетом государства и неумолимо развращавшей и рабов и самих рабовладельцев.
С детства будущий барин, наблюдая за образом жизни родителей, родственников и соседей, рос в атмосфере настолько извращенных отношений, что их порочность уже не осознавалась вполне их участниками. Анонимный автор записок из помещичьего быта вспоминал:
«После обеда полягутся все господа спать. Во все время, пока они спят, девочки стоят у кроватей и отмахивают мух зелеными ветками, стоя и не сходя с места… У мальчиков-детей: одна девочка веткой отмахивала мух, другая говорила сказки, третья гладила пятки. Удивительно, как было распространено это, — и сказки и пятки, — и передавалось из столетия в столетие!
Когда барчуки подросли, то им приставлялись только сказочницы. Сидит девочка на краю кровати и тянет: И-ва-н ца-ре-вич… И барчук лежит и выделывает с ней штуки… Наконец молодой барин засопел. Девочка перестала говорить и тихонько привстала. Барчук вскочит, да бац в лицо!.. „Ты думаешь, что я уснул?“ — Девочка, в слезах, опять затянет: И-ва-н ца-ре-вич…»
Другой автор, А. Панаева, оставила только краткую зарисовку всего нескольких типов «обычных» дворян и их повседневного быта, но и этого вполне достаточно, чтобы представить среду, в которой рос маленький барчук и которая формировала детскую личность таким образом, чтобы в старости превратить его в очередного кошкарова.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
В упоминавшееся уже в предыдущей главе дворянское имение, для раздела имущества после умершего помещика, собрались близкие и дальние родственники. Приехал дядя мальчика. Это старый человек, имеющий значительный общественный вес и влияние. Он холостяк, но содержит многочисленный гарем; выстроил у себя в усадьбе двухэтажный каменный дом, куда и поместил крепостных девушек. С некоторыми из них он, не стесняясь, приехал на раздел, они сопровождают его днем и ночью. Да никому из окружающих и не приходит в голову стесняться данным обстоятельством, оно кажется всем естественным, нормальным. Правда, через несколько лет имение этого уважаемого человека правительство все же будет вынуждено взять в опеку, как сказано в официальном определении: «за безобразные поступки вопиюще-безнравственного характера»…
А вот младший брат развратника, он отец мальчика. Панаева говорит о нем, что он «добряк», и это, наверное, так. Его жена, мать мальчика, добропорядочная женщина, хорошая хозяйка. Она привезла с собой несколько дворовых «девок» для услуг. Но дня не проходило, чтобы она, на глазах у сына, не била и не щипала их за любую оплошность. Эта барыня хотела видеть своего ребенка гусарским офицером и, чтобы приучить его к необходимой выправке, каждое утро на четверть часа ставила его в специально устроенную деревянную форму, принуждавшую без движения стоять по стойке смирно. Тогда мальчик «от скуки развлекал себя тем, что плевал в лицо и кусал руки дворовой девушке, которая обязана была держать его за руки», — пишет Панаева, наблюдавшая эти сцены.
В целях выработки в мальчике командных навыков мамаша на лужайку сгоняла крестьянских детей, а барчук длинным прутом немилосердно бил тех, кто плохо перед ним маршировал. Насколько обычной была описанная картина, подтверждает множество свидетельств очевидцев и даже невольных участников. Крепостной человек Ф. Бобков вспоминал о развлечении господ, когда они приезжали в усадьбу:
«Помню, как барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом…».
Эта достаточно «невинная» на первый взгляд барская забава в действительности несла в себе важное значение прививки дворянскому ребенку определенных социальных навыков, стереотипов поведения по отношению к окружающим рабам. Можно сказать, что эта «игра» в лошадок и чудливые, но неизменно уродливые или трагикомические формы. Будущее этого гнезда, целой дворянской фамилии, предстоит продолжать внебрачным детям. Но их психика в немалой степени травмирована осознанием своей социальной неполноценности. Даже получая со временем все права «благородного российского дворянства», они не могут забыть тяжелых впечатлений, перенесенных в детские годы.
Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников, оставивших после своего посещения такую «память». Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сестры находятся на положении рабов, выполняют самую черную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.
Е. Водовозова описала, как в доме ее матери жила такая дворовая женщина — «она была плодом любви одного нашего родственника и красавицы-коровницы на нашем скотном дворе». Положение Минодоры, как ее звали, пока был жив отец мемуаристки, страстный любитель домашнего театра, было довольно сносным. Она воспитывалась с дочерьми хозяина, даже могла немного читать и говорить по-французски и принимала участие в домашних спектаклях. Мать Водовозовой, взявшая на себя управление имением после смерти мужа, завела совершенно иные порядки. Перемены тяжело отразились на судьбе Минодоры. Как на беду, девушка и хрупким сложением и изысканными манерами напоминала скорее благородную барышню, чем обычную дворовую «девку». Водовозова писала об этом:
«То, что у нас ценили в ней прежде — ее прекрасные манеры и элегантность, необходимые для актрисы и для горничной в хорошем доме, — было теперь, по мнению матушки, нам не ко двору. Прежде Минодора никогда не делала никакой грязной работы, теперь ей приходилось все делать, и ее хрупкий, болезненный организм был для этого помехою: побежит через двор кого-нибудь позвать — кашель одолеет, принесет дров печку истопить — руки себе занозит, и они у нее распухнут. У матушки это все более вызывало пренебрежение к ней: она все с большим раздражением смотрела на элегантную Минодору. К тому же нужно заметить, что матушка вообще недолюбливала тонких, хрупких, бледнолицых созданий и предпочитала им краснощеких, здоровых и крепких женщин… В этой резкой перемене матушки к необыкновенно кроткой Минодоре, ничем не провинившейся перед нею, наверно, немалую роль играла вся ее внешность „воздушного созданья“. И вот положение Минодоры в нашем доме становилось все более неприглядным: страх… и вечные простуды ухудшали ее слабое здоровье: она все сильнее кашляла, худела и бледнела. Выбегая на улицу по поручениям и в дождь и в холод, она опасалась накинуть даже платок, чтобы не подвергнуться попрекам за „барство“».
Наконец барыня, видя, что извлечь практическую пользу от такой слишком утонченной рабы не удастся, успокоилась на том, что продала свою крепостную родственницу вместе с ее мужем знакомым помещикам.
Если добропорядочная вдова, заботливая мать для своих дочерей, могла поступать так цинично и жестоко, то о нравах помещиков более решительных и отчаянных дает представление описание жизни в усадьбе генерала Льва Измайлова.
Информация о несчастном положении генеральской дворни сохранилась благодаря документам уголовного расследования, начатого в имении Измайлова после того, как стали известны происходившие там случаи несколько необыкновенного даже для того времени насилия и разврата.
Измайлов устраивал колоссальные попойки для дворян всей округи, на которые свозили для развлечения гостей принадлежащих ему крестьянских девушек и женщин. Генеральские слуги объезжали деревни и насильно забирали женщин прямо из домов. Однажды, затеяв такое «игрище» в своем сельце Жмурове, Измайлову показалось, что «девок» свезено недостаточно, и он отправил подводы за пополнением в соседнюю деревню. Но тамошние крестьяне неожиданно оказали сопротивление — своих баб не выдали и, кроме того, в темноте избили Измайловского «опричника» — Гуська.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
Взбешенный генерал, не откладывая мести до утра, ночью во главе своей дворни и приживалов налетел на мятежную деревню. Раскидав по бревнам крестьянские избы и устроив пожар, помещик отправился на дальний покос, где ночевала большая часть населения деревни. Там ничего не подозревающих людей повязали и пересекли.
Встречая гостей у себя в усадьбе, генерал, по-своему понимая обязанности гостеприимного хозяина, непременно каждому на ночь предоставлял дворовую девушку для «прихотливых связей», как деликатно сказано в материалах следствия. Наиболее значительным посетителям генеральского дома по приказу помещика отдавались на растление совсем молодые девочки двенадцати-тринадцати лет.
В главной резиденции Измайлова, селе Хитровщине, рядом с усадебным домом располагалось два флигеля. В одном из них размещалась вотчинная канцелярия и арестантская, в другом — помещичий гарем. Комнаты в этом здании имели выход на улицу только через помещения, занимаемые собственно помещиком. На окнах стояли железные решетки.
Число наложниц Измайлова было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. В гарем набирались нередко девочки 10–12 лет и некоторое время подрастали на глазах господина. Впоследствии участь их всех была более или менее одинакова — Любовь Каменская стала наложницей в 13 лет, Акулина Горохова в 14, Авдотья Чернышова на 16-м году.
Одна из затворниц генерала, Афросинья Хомякова, взятая в господский дом тринадцати лет от роду, рассказывала, как двое лакеев среди белого дня забрали ее из комнат, где она прислуживала дочерям Измайлова, и притащили едва не волоком к генералу, зажав рот и избивая по дороге, чтобы не сопротивлялась. С этого времени девушка была наложницей Измайлова несколько лет. Но когда она посмела просить разрешения повидаться с родственниками, за такую «дерзость» ее наказали пятидесятью ударами плети.
Содержание обитательниц генеральского гарема было чрезвычайно строгим. Для прогулки им предоставлялась возможность только ненадолго и под бдительным присмотром выходить в сад, примыкавший к флигелю, никогда не покидая его территории. Если случалось сопровождать своего господина в поездках, то девушек перевозили в наглухо закрытых фургонах. Они не имели права видеться даже с родителями, и всем вообще крестьянам и дворовым было строжайше запрещено проходить поблизости от здания гарема. Тех, кто не только что смел пройти под окнами невольниц, но и просто поклониться им издали — жестоко наказывали.
Быт генеральской усадьбы не просто строг и нравственно испорчен — он вызывающе, воинствующе развратен. Помещик пользуется физической доступностью подневольных женщин, но в первую очередь пытается растлить их внутренне, растоптать и разрушить духовные барьеры, и делает это с демоническим упорством. Беря в свой гарем двух крестьянок — родных сестер, Измайлов принуждает их вместе, на глазах друг у друга «переносить свой позор». А наказывает он своих наложниц не за действительные проступки, даже не за сопротивление его домогательствам, а за попытки противостоять духовному насилию. Авдотью Коноплеву он собственноручно избивает за «нежелание идти к столу барскому, когда барин говорил тут непристойные речи». Ольга Шелупенкова также была таскана за волосы за то, что не хотела слушать барские «неблагопристойные речи». А Марья Хомякова была высечена плетьми потому только, что «покраснела от срамных слов барина»…
Измайлов подвергал своих наложниц и более серьезным наказаниям. Их жестоко пороли кнутом, одевали на шею рогатку, ссылали на тяжелые работы и проч.
Нимфодору Хорошевскую, или, как Измайлов звал ее, Нимфу, он растлил, когда ей было менее 14 лет. Причем разгневавшись за что-то, он подверг девушку целому ряду жестоких наказаний:
«сначала высекли ее плетью, потом арапником и в продолжение двух дней семь раз ее секли. После этих наказаний три месяца находилась она по прежнему в запертом гареме усадьбы, и во все это время была наложницей барина…»
Наконец, ей обрили половину головы и сослали на поташный завод, где она провела в каторжной работе семь лет.
Но следователями было выяснено совершенно шокировавшее их обстоятельство, что родилась Нимфодора в то время, как ее мать сама была наложницей и содержалась взаперти в генеральском гареме. Таким образом, эта несчастная девушка оказывается еще и побочной дочерью Измайлова! А ее брат, также незаконнорожденный сын генерала, Лев Хорошевский — служил в «казачках» в господской дворне.
Сколько в действительности у Измайлова было детей, так и не установлено. Одни из них сразу после рождения терялись среди безликой дворни. В других случаях беременную от помещика женщину отдавали замуж за какого-нибудь крестьянина.
Одним из самых распространенных развлечений дворянского общества со второй половины XVIII столетия становится театр.
Начавшись как забава, очень скоро увлечение театральными представлениями приобретает характер настоящей страсти. Однако, как и во всем дворянском быте эпохи крепостничества, и здесь понятие собственности, определение «свое» имеет решающее значение. Театр, конечно, хорош, но престижнее всего иметь именно собственный театр, своих актеров.
Домашний театр заводили для того, чтобы он служил развлечению в первую очередь самого хозяина. Кто-то искал почета, другой хотел поразить гостей щедрым угощением и богатыми декорациями, многочисленностью труппы, а некоторые владельцы удовлетворяли нереализованное стремление к литературной славе. Иные попросту дурили на забаву себе и всем остальным. Фельдмаршал граф Каменский собственноручно продавал билеты на представления своего театра, никому не передоверяя этого ответственного дела и ведя строгую отчетность доходов в кассу, а также имен тех, кому билеты были подарены. Шутники расплачивались с графом, сидевшим на месте билетера в парадном мундире и с Георгиевским крестом, медной мелочью. Но скупой вельможа не ленился тщательно пересчитывать гроши, на что у него уходило до получаса времени. При этом только на костюмы для одной постановки «Калиф Багдадский» им было истрачено около 30 000 рублей. Богач помещик Ганин, «почти полуидиот», по нелицеприятному определению М. Пыляева, ставил в своем имении спектакли исключительно по пьесам собственного сочинения и сам же принимал в них участие. Одной из любимых его ролей и, как говорили, отлично ему удававшейся, была «роль львицы на четвереньках».
Все это бесконечная почти галерея нелепых образов и собрание забавных историй, из которых при желании легко можно сложить занятный комедийный сюжет на тему «старого доброго времени». Но в действительности за этими анекдотами о чудаках помещиках скрывается чрезвычайно мрачная реальность кулис крепостного театра, куда не любят заглядывать современные бытописатели российской жизни XVIII–XIX веков.
В театральной зале на стене персональной ложи эксцентричного графа Каменского висели плети. Во время представления Каменский записывал земеченные им оплошности, допущенные исполнителями, и в антракте отправлялся за кулисы, прихватив с собой одну из плеток. Расправа с виновными происходила здесь же, немедленно, и крики выпоротых артистов доносились до зрителей, которых весьма потешало это дополнительное развлечение.
Князь Н.Г. Шаховской еще более изобретателен в мерах физического воздействия на своих артистов. Их секут розгами, порют плетьми, замыкают шею в рогатку или сажают на стул, укрепленный в стене железной цепью, и на шею одевают ошейник, принуждая просиживать так по нескольку дней почти без движения, без пищи и сна.
Господину не нравится игра главной героини, и он без раздумий, прямо в халате и ночном колпаке, выскакивает из-за кулис и бьет женщину наотмашь по лицу с истеричным торжествующим криком:
«Я говорил, что поймаю тебя на этом! После представления ступай на конюшню за заслуженной наградой»
И актриса, поморщившись на мгновение, немедленно принимает прежний гордый вид, необходимый по роли, и продолжает игру…
Другой барин входит в антракте за кулисы и делает замечание деликатно, отеческим тоном:
«Ты, Саша, не совсем ловко выдержала свою роль: графиня должна держать себя с большим достоинством». И 15–20 минут антракта Саше доставались дорого, пишет мемуарист, «кучер порол ее с полным своим достоинством. Затем та же Саша должна была или играть в водевиле, или отплясывать в балете».
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
Крепостная актриса Прасковья Жемчугова
Розги, пощечины, пинки, рогатки и железные ошейники — таковы обычные меры взыскания и одновременно средства для воспитания талантов в дворянских помещичьих театрах. Жизнь крепостных артистов мало чем отличалась там от положения одушевленных кукол. Ими пользовались, они должны были развлекать и доставлять удовольствие. Но их можно было при желании безнаказанно сломать, покалечить или вовсе уничтожить. Однако существует точка зрения, что именно там, в этих заповедниках унижения человеческой личности, самодурства и жестокости рождалось русское театральное искусство, и уже по одному этому можно простить все недостатки «роста». Но — можно ли?!
Очевидец быта крепостников и их крепостных «кукол» писал в горьком удивлении: «Как ни стараешься, но никак не можешь представить себе, чтобы люди, да еще девицы, после розог, да еще вдобавок розог кучерских, забывая и боль и срам, могли мгновенно превращаться или в важных графинь, или прыгать, хохотать от всей души, любезничать, летать в балете, а между тем делать были должны и делали, потому что они опытом дознали, что если они не будут тотчас из-под розог вертеться, веселиться, хохотать, прыгать, то опять кучера… Они знают горьким опытом, что за малейший признак принужденности их будут сечь опять и сечь ужасно. Представить ясно такое положение невозможно, а однакож все это было… Как шарманщики палками и хлыстами заставляют плясать собак, так и помещики розгами и кнутьями заставляли смеяться и плясать людей…»
Физическими наказаниями далеко не исчерпывался круг унижений и мук крепостных артистов. Генералиссимус А.В. Суворов, завзятый любитель спектаклей, музыки и сам владелец крепостной труппы, отозвался как-то, что театральные представления полезны и нужны «для упражнения и невиннаго удовольствия». Большинство современников генералиссимуса, владевших крепостными актрисами, не вполне следовали его идеалистическому взгляду, превращая свои домашние театры в настоящие очаги самого варварского разврата.
Де Пассенанс так описавает быт русского помещика-театрала:
«Его повара, его лакеи, конюхи делались в случае надобности музыкантами… его горничные и служанки — актрисами. Они в одно и то же время его наложницы, кормилицы и няньки детей, рожденных ими от барина…»
Крепостные актрисы — почти всегда невольные любовницы своего господина. Фактически это еще один гарем, только публичный, предмет явной гордости владельца. Актрисами добродушный хозяин «угощает» своих друзей. В доме, где устроен домашний театр, нередко спектакль заканчивается пиром, а пир — оргией.
Корреспондент Вольтера, человек «европейской образованности», в частной жизни Юсупов обладал привычками азиатского деспота, о чем не любят упоминать искусствоведы. В своем особняке в Москве он держал театр и группу танцовщиц — пятнадцать—двадцать самых красивых девушек, отобранных из числа актрис домашнего театра, уроки которым давал за огромные деньги знаменитый танцмейстер Иогель. Готовили этих невольниц в княжеском особняке для целей, далеких от чистого искусства. И.А. Арсеньев писал об этом в своем «Живом слове о неживых»:
«Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кордебалета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящнаго».
Но если для престарелых господ подобное греховное развлечение, тем более во время Великого поста, было сознательным свободным выбором, то для невольных участниц этих княжеских «вечеринок» дело обстояло совершенно иначе. По приказу помещика юных девушек вырывали из патриархальных крестьянских семей, живущих крайне консервативными религиозными представлениями, и насильно учили пороку. Что вынесли, какие физические и духовные мучения вытерпели эти несчастные Ариши и Фени, прежде чем научиться со смехом обнажаться перед взорами похотливых вельмож, в то время как для их матерей недопустимым грехом было опростоволоситься перед посторонними? Какая боль скрыта за их улыбками?! И могли бы действительно какие-нибудь иноземные завоеватели причинить им большее унижение, а вместе с тем и всему народу, его традициям, чести и достоинству, чем эти «природные» господа?
http://womenation.org/pomeschiki-razvratniki/
====================
«Многие помещики наши весьма изрядные развратники…»
Источник: Отрывки из книги Б.Ю. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства»
О том, что в России существовало крепостное право, знают все. Но что оно представляло собой на самом деле — сегодня не знает почти никто
Весь строй крепостного хозяйства, вся система хозяйственных и бытовых взаимоотношений господ с крестьянами и дворовыми слугами были подчинены цели обеспечения помещика и его семьи средствами для комфортной и удобной жизни. Даже забота о нравственности своих рабов была продиктована со стороны дворянства стремлением оградить себя от любых неожиданностей, способных нарушить привычный распорядок. Российские душевладельцы могли искренне сожалеть о том, что крепостных нельзя совершенно лишить человеческих чувств и обратить в бездушные и безгласные рабочие машины.
Звериная травля не всегда была основной целью помещика, выезжавшего во главе своей дворни и приживальщиков в «отъезжее поле». Часто охота заканчивалась грабежом прохожих на дорогах, разорением крестьянских дворов или погромом усадеб неугодных соседей, насилием над их домашними, в том числе женами. П. Мельников-Печерский в своем очерке «Старые годы» приводит рассказ дворового о своей службе у одного князя:
«Верстах в двадцати от Заборья, там, за Ундольским бором, сельцо Крутихино есть. Было оно в те поры отставного капрала Солоницына: за увечьем и ранами был тот капрал от службы уволен и жил во своем Крутихине с молодой женой, а вывез он ее из Литвы, али из Польши… Князю Алексею Юрьичу Солоничиха приглянулась… Выехали однажды по лету мы на красного зверя в Ундольский бор, с десяток лисиц затравили, привал возле Крутихина сделали. Выложили перед князем Алексеем Юрьичем из тороков зверя травленого, стоим…
А князь Алексей Юрьич сидит, не смотрит на красного зверя, смотрит на сельцо Крутихино, да так, кажется, глазами и хочет съесть его. Что это за лисы, говорит, что это за красный зверь? Вот как бы кто мне затравил лисицу крутихинскую, тому человеку я и не знай бы что дал.
Гикнул я да в Крутихино. А там барынька на огороде в малинничке похаживает, ягодками забавляется. Схватил я красотку поперек живота, перекинул за седло да назад. Прискакал да князю Алексею Юрьичу к ногам лисичку и положил. „Потешайтесь, мол, ваше сиятельство, а мы от службы не прочь“. Глядим, скачет капрал; чуть-чуть на самого князя не наскакал… Подлинно вам доложить не могу, как дело было, а только капрала не стало, и литвяночка стала в Заборье во флигеле жить…»
Случаев, когда в наложницах у крупного помещика оказывалась насильно увезенная от мужа дворянская жена или дочь — в эпоху крепостного права было немало. Причину самой возможности такого положения дел точно объясняет в своих записках Е. Водовозова. По ее словам, в России главное и почти единственное значение имело богатство — «богатым все было можно».
Но очевидно, что если жены незначительных дворян подвергались грубому насилию со стороны более влиятельного соседа, то крестьянские девушки и женщины были совершенно беззащитны перед произволом помещиков. А.П. Заблоцкий-Десятовский, собиравший по поручению министра государственных имуществ подробные сведения о положении крепостных крестьян, отмечал в своем отчете:
«Вообще предосудительные связи помещиков со своими крестьянками вовсе не редкость. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры… Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединенный с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силой власти, и не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей… другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями, и предварительно поит крестьянок и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей».
Принцип, который оправдывал господское насилие над крепостными женщинами, звучал так:
«Должна идти, коли раба!»
Принуждение к разврату было столь распространено в помещичьих усадьбах, что некоторые исследователи были склонны выделять из прочих крестьянских обязанностей отдельную повинность — своеобразную «барщину для женщин».
Один мемуарист рассказывал про своего знакомого помещика, что у себя в имении он был «настоящим петухом, а вся женская половина — от млада и до стара — его курами. Пойдет, бывало, поздно вечером по селу, остановится против какой-нибудь избы, посмотрит в окно и легонько постучит в стекло пальцем — и сию же минуту красивейшая из семьи выходит к нему…»
В других имениях насилие носило систематически упорядоченный характер. После окончания работ в поле господский слуга, из доверенных, отправляется ко двору того или иного крестьянина, в зависимости от заведенной «очереди», и уводит девушку — дочь или сноху, к барину на ночь. Причем по дороге заходит в соседнюю избу и объявляет там хозяину:
«Завтра ступай пшеницу веять, а Арину (жену) посылай к барину»…
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
В.И. Семевский писал, что нередко все женское население какой-нибудь усадьбы насильно растлевалось для удовлетворения господской похоти. Некоторые помещики, не жившие у себя в имениях, а проводившие жизнь за границей или в столице, специально приезжали в свои владения только на короткое время для гнусных целей. В день приезда управляющий должен был предоставить помещику полный список всех подросших за время отсутствия господина крестьянских девушек, и тот забирал себе каждую из них на несколько дней:
«Когда список истощался, он уезжал в другие деревни, и вновь приезжал на следующий год».
Все это не было чем-то исключительным, из ряда вон выходящим, но, наоборот, носило характер обыденного явления, нисколько не осуждаемого в дворянской среде. А.И. Кошелев писал о своем соседе:
«Поселился в селе Смыкове молодой помещик С., страстный охотник до женского пола и особенно до свеженьких девушек. Он иначе не позволял свадьбы, как по личном фактическом испытании достоинств невесты. Родители одной девушки не согласились на это условие. Он приказал привести к себе и девушку и ее родителей; приковал последних к стене и при них изнасильничал их дочь. Об этом много говорили в уезде, но предводитель дворянства не вышел из своего олимпийского спокойствия, и дело сошло с рук преблагополучно».
Приходится признать, что двести лет дворянского ига в истории России по своим осуществленным разрушительным последствиям на характер и нравственность народа, на цельность народной культуры и традиции превосходят любую потенциальную угрозу, исходившую когда-либо от внешенего неприятеля. Государственная власть и помещики поступали и ощущали себя как завоеватели в покоренной стране, отданной им «на поток и разграбление». Любые попытки крестьян пожаловаться на невыносимые притеснения со стороны владельцев согласно законам Российской империи подлежали наказанию, как бунт, и с «бунтовщиками» поступали соответственно законным предписаниям.
Причем воззрение на крепостных крестьян как на бесправных рабов оказалось столь сильно укорененным в сознании господствующего класса и правительства, что любое насилие над ними, и сексуальное в том числе, в большинстве случаев юридически не считалось преступлением. Например, крестьяне помещицы Кошелевой неоднократно жаловались на управляющего имением, который не только отягощал их работами сверх всякой меры, но и разлучал с женами, «имея с ними блудное соитие». Ответа из государственных органов не было, и доведенные до отчаяния люди самостоятельно управляющего «прибили». И здесь представители власти отреагировали мгновенно! Несмотря на то, что после произведенного расследования обвинения в адрес управляющего в насилии над крестьянками подтвердились, он не понес никакого наказания и остался в прежней должности с полной свободой поступать по-прежнему. Но крестьяне, напавшие на него, защищая честь своих жен, были выпороты и заключены в смирительный дом.
Вообще управляющие, назначаемые помещиками в свои имения, оказывались не менее жестокими и развратными, чем законные владельцы. Не имея уже совершенно никаких формальных обязательств перед крестьянами и не испытывая необходимости заботиться о будущих отношениях, эти господа, также часто из числа дворян, только бедных или вовсе беспоместных, получали над крепостными неограниченную власть. Для характеристики их поведения в усадьбах можно привести отрывок из письма дворянки к своему брату, в имении которого и владычествовал такой управляющий, правда, в этом случае — из немцев.
«Драгоценнейший и всею душою и сердцем почитаемый братец мой!.. Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, частенько порют своих крестьян, но не злобствуют на них в такой мере, не до такой грязи развращают их жен и детей… Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом, прозванным у нас „Карлою“, который есть лютый зверь, мучитель… Сие нечистое животное растлил всех девок ваших деревень и требует к себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху, и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанью рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами…»
Впрочем, автор этого письма, хотя и отзывается нелицеприятно об образе жизни русских помещиков, все-таки склонна несколько возвышать их перед «нечистым животным Карлою». Изучение быта крепостной эпохи показывает, что это намерение вряд ли справедливо. В том циничном разврате, который демонстрировали по отношению к подневольным людям российские дворяне, с ними трудно было соперничать, и любому иноземцу оставалось только подражать «природным» господам.
Возможностей для заработка на растлении своих крепостных рабов у русских душевладельцев существовало немало, и они с успехом ими пользовались. Одни отпускали «девок» на оброк в города, прекрасно зная, что они будут там заниматься проституцией, и даже специально направляя их силой в дома терпимости. Другие поступали не так грубо и подчас с большей выгодой для себя. Француз Шарль Массон рассказывает в своих записках:
«У одной петербургской вдовы, госпожи Поздняковой, недалеко от столицы было имение с довольно большим количеством душ. Ежегодно по ее приказанию оттуда доставлялись самые красивые и стройные девочки, достигшие десяти—двенадцати лет. Они воспитывались у нее в доме под надзором особой гувернантки и обучались полезным и приятным искусствам. Их одновременно обучали и танцам, и музыке, и шитью, и вышиванью, и причесыванию и др., так что дом ее, всегда наполненный дюжиной молоденьких девушек, казался пансионом благовоспитанных девиц. В пятнадцать лет она их продавала: наиболее ловкие попадали горничными к дамам, наиболее красивые — к светским развратникам в качестве любовниц. И так как она брала до 500 рублей за штуку, то это давало ей определенный ежегодный доход».
Императорское правительство всегда чрезвычайно гостеприимно относилось к иностранцам, пожелавшим остаться в России. Им щедро раздавали высокие должности, жаловали громкие титулы, ордена и, конечно, русских крепостных крестьян. Иноземцы, оказавшись в таких благоприятных условиях, жили в свое удовольствие и благословляя русского императора. Барон Н.Е. Врангель, сам потомок выходцев из чужих земель, вспоминал о своем соседе по имению, графе Визануре, ведшим совершенно экзотический образ жизни. Его отец был индусом или афганцем и оказался в России в составе посольства своей страны в период правления Екатерины II. Здесь этот посол умер, а его сын по каким-то причинам задержался в Петербурге и был окружен благосклонным вниманием правительства. Его отдали на учебу в кадетский корпус, а по окончании наделили поместьями и возвели в графское достоинство Российской империи.
На российской земле новоявленный граф не собирался отказываться от обычаев своей родины, тем более что его к этому никто и не думал принуждать. Он не стал возводить у себя в имении большого усадебного дома, но вместо этого построил несколько небольших уютных домиков, все в разных стилях, по преимуществу восточных — турецком, индийском, китайском. В них он поселил насильно взятых из семей крестьянских девушек, наряженных сообразно стилю того дома, в котором они жили, — соответственно китаянками, индианками и турчанками. Устроив таким образом свой гарем, граф наслаждался жизнью, «путешествуя» — т. е. бывая поочередно то у одних, то у других наложниц. Врангель вспоминал, что это был немолодой, некрасивый, но любезный и превосходно воспитанный человек. Посещая своих русских невольниц, он также одевался, как правило, в наряд, соответствующий стилю дома — то китайским мандарином, то турецким пашой.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
Но крепостные гаремы заводили у себя в имениях не только выходцы из азиатских стран — им было чему поучиться в этом смысле у русских помещиков, которые подходили к делу без лишней экзотики, практически. Гарем из крепостных «девок» в дворянской усадьбе XVIII–XIX столетий — это такая же неотъемлемая примета «благородного» быта, как псовая охота или клуб. Конечно, не всякий помещик имел гарем, и точно так же не все участвовали в травле зверя или садились когда-нибудь за карточный стол. Но не добродетельные исключения, к сожалению, определяли образ типичного представителя высшего сословия этой эпохи.
Из длинного ряда достоверных, «списанных с натуры» дворянских персонажей, которыми так богата русская литература, наиболее характерным будет именно Троекуров. Каждый русский помещик был Троекуровым, если позволяли возможности, или хотел быть, если средств для воплощения мечты оказывалось недостаточно. Примечательно, что в оригинальной авторской версии повести «Дубровский», непропущенной императорской цензурой и до сих пор малоизвестной, Пушкин писал о повадках своего Кириллы Петровича Троекурова:
«Редкая девушка из дворовых избегала сластолюбивых покушений пятидесятилетнего старика. Сверх того, в одном из флигелей его дома жили шестнадцать горничных… Окна во флигель были загорожены решеткой, двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирилла Петровича. Молодыя затворницы в положенные часы ходили в сад и прогуливались под надзором двух старух. От времени до времени Кирилла Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место…» (Семевский В.И. Крестьянский вопрос в XVIII и первой половине XIX в. Т. 2. СПб., 1888 г., с. 258.)
Большие и маленькие Троекуровы населяли дворянские усадьбы, кутили, насильничали и спешили удовлетворить любые свои прихоти, нимало не задумываясь о тех, чьи судьбы они ломали. Один из таких бесчисленных типов — рязанский помещик князь Гагарин, о котором сам предводитель дворянства в своем отчете отзывался, что образ жизни князя состоит «единственно в псовой охоте, с которою он, со своими приятелями, и день и ночь ездит по полям и по лесам и полагает все свое счастие и благополучие в оном». При этом крепостные крестьяне Гагарина были самыми бедными во всей округе, поскольку князь заставлял их работать на господской пашне все дни недели, включая праздники и даже Святую Пасху, но не переводя на месячину. Зато как из рога изобилия сыпались на крестьянские спины телесные наказания, и сам князь собственноручно раздавал удары плетью, кнутом, арапником или кулаком — чем попало.
Завел Гагарин и свой гарем:
«В его доме находятся две цыганки и семь девок; последних он растлил без их согласия, и живет с ними; первые обязаны были учить девок пляске и песням. При посещении гостей они составляют хор и забавляют присутствующих. Обходится с девками князь Гагарин так же жестоко, как и с другими, часто наказывает их арапником. Из ревности, чтобы они никого не видали, запирает их в особую комнату; раз отпорол одну девку за то, что она смотрела в окно».
Примечательно, что дворяне уезда, соседи-помещики Гагарина, отзывались о нем в высшей степени положительно. Как один заявлял, что князь не только что «в поступках, противных дворянской чести не замечен», но, более того, ведет жизнь и управляет имением «сообразно прочим благородным дворянам»! Последнее утверждение, в сущности, было абсолютно справедливо.
В отличие от причуд экзотического графа Визанура, гарем обычного помещика был лишен всякой театральности или костюмированности, поскольку предназначался, как правило, для удовлетворения совершенно определенных потребностей господина. Гагарин на общем фоне еще слишком «артистичен» — он обучает своих невольных наложниц пению и музыке с помощью нанятых цыганок. Совершенно иначе устроен быт другого владельца, Петра Алексеевича Кошкарова.
Это был пожилой, достаточно состоятельный помещик, лет семидесяти. Я. Неверов вспоминал:
«Быт женской прислуги в его доме имел чисто гаремное устройство… Если в какой-ибо семье дочь отличалась красивой наружностью, то ее брали в барский гарем».
Около 15 молодых девушек составляли женскую «опричнину» Кошкарова. Они прислуживали ему за столом, сопровождали в постель, дежурили ночью у изголовья. Дежурство это носило своеобразный характер: после ужина одна из девушек громко объявляла на весь дом, что «барину угодно почивать». Это было сигналом для того, чтобы все домашние расходились по своим комнатам, а гостиная превращалась в спальню Кошкарова. Туда вносили деревянную кровать для барина и тюфяки для его «одалисок», располагая их вокруг господской постели. Сам барин в это время творил вечернюю молитву. Девушка, чья очередь тогда приходилась, раздевала старика и укладывала в постель. Впрочем, то, что происходило дальше, было совершенно невинно, но объяснялось исключительно преклонным возрастом хозяина — дежурная садилась на стул рядом с господским изголовьем и должна была рассказывать сказки до тех пор, пока барин не уснет, самой же спать во всю ночь не разрешалось ни в коем случае! Утром она поднималась со своего места, растворяла запертые на ночь двери гостиной и возвещала, также на весь дом: «барин приказал ставни открывать»! После этого она удалялась спать, а заступившая ее место новая дежурная поднимала барина с кровати и одевала его.
При всем при том быт старого самодура все же не лишен некоторой доли извращенного эротизма. Неверов пишет:
«Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, — возвращались оттуда битыми».
Побои доставались кошкаровским «опричницам» и просто так, особенно по утрам, во время между пробуждением и до чаепития с неизменной трубкой табаку, когда престарелый барин чаще всего бывал не в духе. Неверов подчеркивает, что наказывали в доме Кошкарова чаще всего именно девушек из ближней прислуги, а наказаний дворовых мужчин было значительно меньше:
«Особенно доставалось бедным девушкам. Если не было экзекуций розгами, то многие получали пощечины, и все утро раздавалась крупная брань, иногда без всякого повода».
Так развращенный помещик проводил дни своей бессильной старости. Но можно себе представить, какими оргиями были наполнены его молодые годы — и подобных ему господ, безраздельно распоряжавшихся судьбами и телами крепостных рабынь. Однако важнее всего, что происходило это в большинстве случаев не из природной испорченности, но было неизбежным следствием существования целой системы социальных отношений, освященной авторитетом государства и неумолимо развращавшей и рабов и самих рабовладельцев.
С детства будущий барин, наблюдая за образом жизни родителей, родственников и соседей, рос в атмосфере настолько извращенных отношений, что их порочность уже не осознавалась вполне их участниками. Анонимный автор записок из помещичьего быта вспоминал:
«После обеда полягутся все господа спать. Во все время, пока они спят, девочки стоят у кроватей и отмахивают мух зелеными ветками, стоя и не сходя с места… У мальчиков-детей: одна девочка веткой отмахивала мух, другая говорила сказки, третья гладила пятки. Удивительно, как было распространено это, — и сказки и пятки, — и передавалось из столетия в столетие!
Когда барчуки подросли, то им приставлялись только сказочницы. Сидит девочка на краю кровати и тянет: И-ва-н ца-ре-вич… И барчук лежит и выделывает с ней штуки… Наконец молодой барин засопел. Девочка перестала говорить и тихонько привстала. Барчук вскочит, да бац в лицо!.. „Ты думаешь, что я уснул?“ — Девочка, в слезах, опять затянет: И-ва-н ца-ре-вич…»
Другой автор, А. Панаева, оставила только краткую зарисовку всего нескольких типов «обычных» дворян и их повседневного быта, но и этого вполне достаточно, чтобы представить среду, в которой рос маленький барчук и которая формировала детскую личность таким образом, чтобы в старости превратить его в очередного кошкарова.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
В упоминавшееся уже в предыдущей главе дворянское имение, для раздела имущества после умершего помещика, собрались близкие и дальние родственники. Приехал дядя мальчика. Это старый человек, имеющий значительный общественный вес и влияние. Он холостяк, но содержит многочисленный гарем; выстроил у себя в усадьбе двухэтажный каменный дом, куда и поместил крепостных девушек. С некоторыми из них он, не стесняясь, приехал на раздел, они сопровождают его днем и ночью. Да никому из окружающих и не приходит в голову стесняться данным обстоятельством, оно кажется всем естественным, нормальным. Правда, через несколько лет имение этого уважаемого человека правительство все же будет вынуждено взять в опеку, как сказано в официальном определении: «за безобразные поступки вопиюще-безнравственного характера»…
А вот младший брат развратника, он отец мальчика. Панаева говорит о нем, что он «добряк», и это, наверное, так. Его жена, мать мальчика, добропорядочная женщина, хорошая хозяйка. Она привезла с собой несколько дворовых «девок» для услуг. Но дня не проходило, чтобы она, на глазах у сына, не била и не щипала их за любую оплошность. Эта барыня хотела видеть своего ребенка гусарским офицером и, чтобы приучить его к необходимой выправке, каждое утро на четверть часа ставила его в специально устроенную деревянную форму, принуждавшую без движения стоять по стойке смирно. Тогда мальчик «от скуки развлекал себя тем, что плевал в лицо и кусал руки дворовой девушке, которая обязана была держать его за руки», — пишет Панаева, наблюдавшая эти сцены.
В целях выработки в мальчике командных навыков мамаша на лужайку сгоняла крестьянских детей, а барчук длинным прутом немилосердно бил тех, кто плохо перед ним маршировал. Насколько обычной была описанная картина, подтверждает множество свидетельств очевидцев и даже невольных участников. Крепостной человек Ф. Бобков вспоминал о развлечении господ, когда они приезжали в усадьбу:
«Помню, как барыня, сидя на подоконнике, курила трубку и смеялась, глядя на игру сына, который сделал из нас лошадок и подгонял хлыстом…».
Эта достаточно «невинная» на первый взгляд барская забава в действительности несла в себе важное значение прививки дворянскому ребенку определенных социальных навыков, стереотипов поведения по отношению к окружающим рабам. Можно сказать, что эта «игра» в лошадок и чудливые, но неизменно уродливые или трагикомические формы. Будущее этого гнезда, целой дворянской фамилии, предстоит продолжать внебрачным детям. Но их психика в немалой степени травмирована осознанием своей социальной неполноценности. Даже получая со временем все права «благородного российского дворянства», они не могут забыть тяжелых впечатлений, перенесенных в детские годы.
Нравственное одичание русских помещиков доходило до крайней степени. В усадебном доме среди дворовых людей, ничем не отличаясь от слуг, жили внебрачные дети хозяина или его гостей и родственников, оставивших после своего посещения такую «память». Дворяне не находили ничего странного в том, что их собственные, хотя и незаконнорожденные, племянники и племянницы, двоюродные братья и сестры находятся на положении рабов, выполняют самую черную работу, подвергаются жестоким наказаниям, а при случае их и продавали на сторону.
Е. Водовозова описала, как в доме ее матери жила такая дворовая женщина — «она была плодом любви одного нашего родственника и красавицы-коровницы на нашем скотном дворе». Положение Минодоры, как ее звали, пока был жив отец мемуаристки, страстный любитель домашнего театра, было довольно сносным. Она воспитывалась с дочерьми хозяина, даже могла немного читать и говорить по-французски и принимала участие в домашних спектаклях. Мать Водовозовой, взявшая на себя управление имением после смерти мужа, завела совершенно иные порядки. Перемены тяжело отразились на судьбе Минодоры. Как на беду, девушка и хрупким сложением и изысканными манерами напоминала скорее благородную барышню, чем обычную дворовую «девку». Водовозова писала об этом:
«То, что у нас ценили в ней прежде — ее прекрасные манеры и элегантность, необходимые для актрисы и для горничной в хорошем доме, — было теперь, по мнению матушки, нам не ко двору. Прежде Минодора никогда не делала никакой грязной работы, теперь ей приходилось все делать, и ее хрупкий, болезненный организм был для этого помехою: побежит через двор кого-нибудь позвать — кашель одолеет, принесет дров печку истопить — руки себе занозит, и они у нее распухнут. У матушки это все более вызывало пренебрежение к ней: она все с большим раздражением смотрела на элегантную Минодору. К тому же нужно заметить, что матушка вообще недолюбливала тонких, хрупких, бледнолицых созданий и предпочитала им краснощеких, здоровых и крепких женщин… В этой резкой перемене матушки к необыкновенно кроткой Минодоре, ничем не провинившейся перед нею, наверно, немалую роль играла вся ее внешность „воздушного созданья“. И вот положение Минодоры в нашем доме становилось все более неприглядным: страх… и вечные простуды ухудшали ее слабое здоровье: она все сильнее кашляла, худела и бледнела. Выбегая на улицу по поручениям и в дождь и в холод, она опасалась накинуть даже платок, чтобы не подвергнуться попрекам за „барство“».
Наконец барыня, видя, что извлечь практическую пользу от такой слишком утонченной рабы не удастся, успокоилась на том, что продала свою крепостную родственницу вместе с ее мужем знакомым помещикам.
Если добропорядочная вдова, заботливая мать для своих дочерей, могла поступать так цинично и жестоко, то о нравах помещиков более решительных и отчаянных дает представление описание жизни в усадьбе генерала Льва Измайлова.
Информация о несчастном положении генеральской дворни сохранилась благодаря документам уголовного расследования, начатого в имении Измайлова после того, как стали известны происходившие там случаи несколько необыкновенного даже для того времени насилия и разврата.
Измайлов устраивал колоссальные попойки для дворян всей округи, на которые свозили для развлечения гостей принадлежащих ему крестьянских девушек и женщин. Генеральские слуги объезжали деревни и насильно забирали женщин прямо из домов. Однажды, затеяв такое «игрище» в своем сельце Жмурове, Измайлову показалось, что «девок» свезено недостаточно, и он отправил подводы за пополнением в соседнюю деревню. Но тамошние крестьяне неожиданно оказали сопротивление — своих баб не выдали и, кроме того, в темноте избили Измайловского «опричника» — Гуська.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
Взбешенный генерал, не откладывая мести до утра, ночью во главе своей дворни и приживалов налетел на мятежную деревню. Раскидав по бревнам крестьянские избы и устроив пожар, помещик отправился на дальний покос, где ночевала большая часть населения деревни. Там ничего не подозревающих людей повязали и пересекли.
Встречая гостей у себя в усадьбе, генерал, по-своему понимая обязанности гостеприимного хозяина, непременно каждому на ночь предоставлял дворовую девушку для «прихотливых связей», как деликатно сказано в материалах следствия. Наиболее значительным посетителям генеральского дома по приказу помещика отдавались на растление совсем молодые девочки двенадцати-тринадцати лет.
В главной резиденции Измайлова, селе Хитровщине, рядом с усадебным домом располагалось два флигеля. В одном из них размещалась вотчинная канцелярия и арестантская, в другом — помещичий гарем. Комнаты в этом здании имели выход на улицу только через помещения, занимаемые собственно помещиком. На окнах стояли железные решетки.
Число наложниц Измайлова было постоянным и по его капризу всегда равнялось тридцати, хотя сам состав постоянно обновлялся. В гарем набирались нередко девочки 10–12 лет и некоторое время подрастали на глазах господина. Впоследствии участь их всех была более или менее одинакова — Любовь Каменская стала наложницей в 13 лет, Акулина Горохова в 14, Авдотья Чернышова на 16-м году.
Одна из затворниц генерала, Афросинья Хомякова, взятая в господский дом тринадцати лет от роду, рассказывала, как двое лакеев среди белого дня забрали ее из комнат, где она прислуживала дочерям Измайлова, и притащили едва не волоком к генералу, зажав рот и избивая по дороге, чтобы не сопротивлялась. С этого времени девушка была наложницей Измайлова несколько лет. Но когда она посмела просить разрешения повидаться с родственниками, за такую «дерзость» ее наказали пятидесятью ударами плети.
Содержание обитательниц генеральского гарема было чрезвычайно строгим. Для прогулки им предоставлялась возможность только ненадолго и под бдительным присмотром выходить в сад, примыкавший к флигелю, никогда не покидая его территории. Если случалось сопровождать своего господина в поездках, то девушек перевозили в наглухо закрытых фургонах. Они не имели права видеться даже с родителями, и всем вообще крестьянам и дворовым было строжайше запрещено проходить поблизости от здания гарема. Тех, кто не только что смел пройти под окнами невольниц, но и просто поклониться им издали — жестоко наказывали.
Быт генеральской усадьбы не просто строг и нравственно испорчен — он вызывающе, воинствующе развратен. Помещик пользуется физической доступностью подневольных женщин, но в первую очередь пытается растлить их внутренне, растоптать и разрушить духовные барьеры, и делает это с демоническим упорством. Беря в свой гарем двух крестьянок — родных сестер, Измайлов принуждает их вместе, на глазах друг у друга «переносить свой позор». А наказывает он своих наложниц не за действительные проступки, даже не за сопротивление его домогательствам, а за попытки противостоять духовному насилию. Авдотью Коноплеву он собственноручно избивает за «нежелание идти к столу барскому, когда барин говорил тут непристойные речи». Ольга Шелупенкова также была таскана за волосы за то, что не хотела слушать барские «неблагопристойные речи». А Марья Хомякова была высечена плетьми потому только, что «покраснела от срамных слов барина»…
Измайлов подвергал своих наложниц и более серьезным наказаниям. Их жестоко пороли кнутом, одевали на шею рогатку, ссылали на тяжелые работы и проч.
Нимфодору Хорошевскую, или, как Измайлов звал ее, Нимфу, он растлил, когда ей было менее 14 лет. Причем разгневавшись за что-то, он подверг девушку целому ряду жестоких наказаний:
«сначала высекли ее плетью, потом арапником и в продолжение двух дней семь раз ее секли. После этих наказаний три месяца находилась она по прежнему в запертом гареме усадьбы, и во все это время была наложницей барина…»
Наконец, ей обрили половину головы и сослали на поташный завод, где она провела в каторжной работе семь лет.
Но следователями было выяснено совершенно шокировавшее их обстоятельство, что родилась Нимфодора в то время, как ее мать сама была наложницей и содержалась взаперти в генеральском гареме. Таким образом, эта несчастная девушка оказывается еще и побочной дочерью Измайлова! А ее брат, также незаконнорожденный сын генерала, Лев Хорошевский — служил в «казачках» в господской дворне.
Сколько в действительности у Измайлова было детей, так и не установлено. Одни из них сразу после рождения терялись среди безликой дворни. В других случаях беременную от помещика женщину отдавали замуж за какого-нибудь крестьянина.
Одним из самых распространенных развлечений дворянского общества со второй половины XVIII столетия становится театр.
Начавшись как забава, очень скоро увлечение театральными представлениями приобретает характер настоящей страсти. Однако, как и во всем дворянском быте эпохи крепостничества, и здесь понятие собственности, определение «свое» имеет решающее значение. Театр, конечно, хорош, но престижнее всего иметь именно собственный театр, своих актеров.
Домашний театр заводили для того, чтобы он служил развлечению в первую очередь самого хозяина. Кто-то искал почета, другой хотел поразить гостей щедрым угощением и богатыми декорациями, многочисленностью труппы, а некоторые владельцы удовлетворяли нереализованное стремление к литературной славе. Иные попросту дурили на забаву себе и всем остальным. Фельдмаршал граф Каменский собственноручно продавал билеты на представления своего театра, никому не передоверяя этого ответственного дела и ведя строгую отчетность доходов в кассу, а также имен тех, кому билеты были подарены. Шутники расплачивались с графом, сидевшим на месте билетера в парадном мундире и с Георгиевским крестом, медной мелочью. Но скупой вельможа не ленился тщательно пересчитывать гроши, на что у него уходило до получаса времени. При этом только на костюмы для одной постановки «Калиф Багдадский» им было истрачено около 30 000 рублей. Богач помещик Ганин, «почти полуидиот», по нелицеприятному определению М. Пыляева, ставил в своем имении спектакли исключительно по пьесам собственного сочинения и сам же принимал в них участие. Одной из любимых его ролей и, как говорили, отлично ему удававшейся, была «роль львицы на четвереньках».
Все это бесконечная почти галерея нелепых образов и собрание забавных историй, из которых при желании легко можно сложить занятный комедийный сюжет на тему «старого доброго времени». Но в действительности за этими анекдотами о чудаках помещиках скрывается чрезвычайно мрачная реальность кулис крепостного театра, куда не любят заглядывать современные бытописатели российской жизни XVIII–XIX веков.
В театральной зале на стене персональной ложи эксцентричного графа Каменского висели плети. Во время представления Каменский записывал земеченные им оплошности, допущенные исполнителями, и в антракте отправлялся за кулисы, прихватив с собой одну из плеток. Расправа с виновными происходила здесь же, немедленно, и крики выпоротых артистов доносились до зрителей, которых весьма потешало это дополнительное развлечение.
Князь Н.Г. Шаховской еще более изобретателен в мерах физического воздействия на своих артистов. Их секут розгами, порют плетьми, замыкают шею в рогатку или сажают на стул, укрепленный в стене железной цепью, и на шею одевают ошейник, принуждая просиживать так по нескольку дней почти без движения, без пищи и сна.
Господину не нравится игра главной героини, и он без раздумий, прямо в халате и ночном колпаке, выскакивает из-за кулис и бьет женщину наотмашь по лицу с истеричным торжествующим криком:
«Я говорил, что поймаю тебя на этом! После представления ступай на конюшню за заслуженной наградой»
И актриса, поморщившись на мгновение, немедленно принимает прежний гордый вид, необходимый по роли, и продолжает игру…
Другой барин входит в антракте за кулисы и делает замечание деликатно, отеческим тоном:
«Ты, Саша, не совсем ловко выдержала свою роль: графиня должна держать себя с большим достоинством». И 15–20 минут антракта Саше доставались дорого, пишет мемуарист, «кучер порол ее с полным своим достоинством. Затем та же Саша должна была или играть в водевиле, или отплясывать в балете».
Многие помещики наши весьма изрядные развратники…
Крепостная актриса Прасковья Жемчугова
Розги, пощечины, пинки, рогатки и железные ошейники — таковы обычные меры взыскания и одновременно средства для воспитания талантов в дворянских помещичьих театрах. Жизнь крепостных артистов мало чем отличалась там от положения одушевленных кукол. Ими пользовались, они должны были развлекать и доставлять удовольствие. Но их можно было при желании безнаказанно сломать, покалечить или вовсе уничтожить. Однако существует точка зрения, что именно там, в этих заповедниках унижения человеческой личности, самодурства и жестокости рождалось русское театральное искусство, и уже по одному этому можно простить все недостатки «роста». Но — можно ли?!
Очевидец быта крепостников и их крепостных «кукол» писал в горьком удивлении: «Как ни стараешься, но никак не можешь представить себе, чтобы люди, да еще девицы, после розог, да еще вдобавок розог кучерских, забывая и боль и срам, могли мгновенно превращаться или в важных графинь, или прыгать, хохотать от всей души, любезничать, летать в балете, а между тем делать были должны и делали, потому что они опытом дознали, что если они не будут тотчас из-под розог вертеться, веселиться, хохотать, прыгать, то опять кучера… Они знают горьким опытом, что за малейший признак принужденности их будут сечь опять и сечь ужасно. Представить ясно такое положение невозможно, а однакож все это было… Как шарманщики палками и хлыстами заставляют плясать собак, так и помещики розгами и кнутьями заставляли смеяться и плясать людей…»
Физическими наказаниями далеко не исчерпывался круг унижений и мук крепостных артистов. Генералиссимус А.В. Суворов, завзятый любитель спектаклей, музыки и сам владелец крепостной труппы, отозвался как-то, что театральные представления полезны и нужны «для упражнения и невиннаго удовольствия». Большинство современников генералиссимуса, владевших крепостными актрисами, не вполне следовали его идеалистическому взгляду, превращая свои домашние театры в настоящие очаги самого варварского разврата.
Де Пассенанс так описавает быт русского помещика-театрала:
«Его повара, его лакеи, конюхи делались в случае надобности музыкантами… его горничные и служанки — актрисами. Они в одно и то же время его наложницы, кормилицы и няньки детей, рожденных ими от барина…»
Крепостные актрисы — почти всегда невольные любовницы своего господина. Фактически это еще один гарем, только публичный, предмет явной гордости владельца. Актрисами добродушный хозяин «угощает» своих друзей. В доме, где устроен домашний театр, нередко спектакль заканчивается пиром, а пир — оргией.
Корреспондент Вольтера, человек «европейской образованности», в частной жизни Юсупов обладал привычками азиатского деспота, о чем не любят упоминать искусствоведы. В своем особняке в Москве он держал театр и группу танцовщиц — пятнадцать—двадцать самых красивых девушек, отобранных из числа актрис домашнего театра, уроки которым давал за огромные деньги знаменитый танцмейстер Иогель. Готовили этих невольниц в княжеском особняке для целей, далеких от чистого искусства. И.А. Арсеньев писал об этом в своем «Живом слове о неживых»:
«Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кордебалета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящнаго».
Но если для престарелых господ подобное греховное развлечение, тем более во время Великого поста, было сознательным свободным выбором, то для невольных участниц этих княжеских «вечеринок» дело обстояло совершенно иначе. По приказу помещика юных девушек вырывали из патриархальных крестьянских семей, живущих крайне консервативными религиозными представлениями, и насильно учили пороку. Что вынесли, какие физические и духовные мучения вытерпели эти несчастные Ариши и Фени, прежде чем научиться со смехом обнажаться перед взорами похотливых вельмож, в то время как для их матерей недопустимым грехом было опростоволоситься перед посторонними? Какая боль скрыта за их улыбками?! И могли бы действительно какие-нибудь иноземные завоеватели причинить им большее унижение, а вместе с тем и всему народу, его традициям, чести и достоинству, чем эти «природные» господа?
http://womenation.org/pomeschiki-razvratniki/
76: BadBlock:
> «Многие помещики наши весьма изрядные развратники…»
Теперь я понял какие булки хрустели в песнях про аристократов!!!
Кстати, интересно, а каждый из страдальцев по "хрусту французских булок" небось олицетворяет себя с помещиком знатного рода. А мыслей, что был бы ты подпаском каким-нибудь и вот так вот барин мог твою жену или дочь забрать потрахаться - не допускает, небось. "Солнечный удар", опять же: трахай что хочешь.
> «Многие помещики наши весьма изрядные развратники…»
Теперь я понял какие булки хрустели в песнях про аристократов!!!
Кстати, интересно, а каждый из страдальцев по "хрусту французских булок" небось олицетворяет себя с помещиком знатного рода. А мыслей, что был бы ты подпаском каким-нибудь и вот так вот барин мог твою жену или дочь забрать потрахаться - не допускает, небось. "Солнечный удар", опять же: трахай что хочешь.
77: Splinter K-второй пишет:
> 76: BadBlock:
>
>> «Многие помещики наши весьма изрядные развратники…»
>
> Теперь я понял какие булки хрустели в песнях про аристократов!!!
>
> Кстати, интересно, а каждый из страдальцев по "хрусту французских булок" небось олицетворяет себя с помещиком
> знатного рода. А мыслей, что был бы ты подпаском каким-нибудь и вот так вот барин мог твою жену или дочь забрать
> потрахаться - не допускает, небось. "Солнечный удар", опять же: трахай что хочешь.
Всё просто. Если у человека по одной линии предки из аристократии, по другой - из крестьян (что при таком поведении аристократии не редкость, а во времена СССР вообще никто (кроме евреев) особо не смотрел ни на родословную ни на национальность) . Так вот, такой человек сейчас кричит (а особенно в 90-ые кричали) - да я аристократ! Я был бы...
Нифига. Не был бы.
Если есть в роду хоть один крестьянин, всё. не аристократ.
Если даже нет, но не старший сын - то же самое.
Но как же себя приятно тешить тем, что "если бы не проклятые коммунисты, то я бы"...
Те кто действительно был бы, становились НЕСМОТРЯ. Несмотря ни на что. Даже в аристократию можно было попасть. Очень трудно, почти невозможно, но можно. Мой предок впервые в мире начал жать подсолнечное масло. И на этом выкупился из крепости, выкупил семью и даже то ли купил, то ли заслужил (получил за становление производства масла) графский титул. Да, редчайший случай. Но такое бывает.
И сейчас можно стать ТЕМ, КТО. И да, как и всегда это почти невозможно и дается немаленькой ценой... И да, как и всегда это делается ВОПРЕКИ всему.
Но сваливать свою несостоятельность на других или обстоятельства, конечно, проще...
Как же хорошо эта статья описывает социальный заказ разврата! Всяких там де садов и т.п.!
> 76: BadBlock:
>
>> «Многие помещики наши весьма изрядные развратники…»
>
> Теперь я понял какие булки хрустели в песнях про аристократов!!!
>
> Кстати, интересно, а каждый из страдальцев по "хрусту французских булок" небось олицетворяет себя с помещиком
> знатного рода. А мыслей, что был бы ты подпаском каким-нибудь и вот так вот барин мог твою жену или дочь забрать
> потрахаться - не допускает, небось. "Солнечный удар", опять же: трахай что хочешь.
Всё просто. Если у человека по одной линии предки из аристократии, по другой - из крестьян (что при таком поведении аристократии не редкость, а во времена СССР вообще никто (кроме евреев) особо не смотрел ни на родословную ни на национальность) . Так вот, такой человек сейчас кричит (а особенно в 90-ые кричали) - да я аристократ! Я был бы...
Нифига. Не был бы.
Если есть в роду хоть один крестьянин, всё. не аристократ.
Если даже нет, но не старший сын - то же самое.
Но как же себя приятно тешить тем, что "если бы не проклятые коммунисты, то я бы"...
Те кто действительно был бы, становились НЕСМОТРЯ. Несмотря ни на что. Даже в аристократию можно было попасть. Очень трудно, почти невозможно, но можно. Мой предок впервые в мире начал жать подсолнечное масло. И на этом выкупился из крепости, выкупил семью и даже то ли купил, то ли заслужил (получил за становление производства масла) графский титул. Да, редчайший случай. Но такое бывает.
И сейчас можно стать ТЕМ, КТО. И да, как и всегда это почти невозможно и дается немаленькой ценой... И да, как и всегда это делается ВОПРЕКИ всему.
Но сваливать свою несостоятельность на других или обстоятельства, конечно, проще...
Как же хорошо эта статья описывает социальный заказ разврата! Всяких там де садов и т.п.!
-
Gsmg
а хто этот Б.Тарасов? Не иначе жил в то время?Источник: Отрывки из книги Б.Ю. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства»
79: Gsmg:
> Б.Ю. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства»
Тебя в гугле забанили?
Борис Керженцев (Тарасов) родился в 1973 году в Москве. Закончил Российский Государственный Гуманитарный Университет; аспирантуру Исторического факультета МГУ, кандидат исторических наук;
http://publ.lib.ru/ARCHIVES/T/TARASOV_B ... B.Yu..html
> Б.Ю. Тарасова «Россия крепостная. История народного рабства»
Тебя в гугле забанили?
Борис Керженцев (Тарасов) родился в 1973 году в Москве. Закончил Российский Государственный Гуманитарный Университет; аспирантуру Исторического факультета МГУ, кандидат исторических наук;
http://publ.lib.ru/ARCHIVES/T/TARASOV_B ... B.Yu..html
79: Gsmg:
Борис Керженцев (настоящее имя: Борис Юрьевич Тарасов). Дата рождения: 31 октября 1973 года
80: BadBlock:
опередил
опередил
Да, кстати.
Порекомендовали почитать Мельникова-Печерского Павла Ивановича.
"В лесах" и "На горах".
Порекомендовали почитать Мельникова-Печерского Павла Ивановича.
"В лесах" и "На горах".
Роман П.И.Мельникова-Печерского «В лесах» занимает особое место в русской литературе XIX века. Посвященный жизни и быту, стародавним обычаям раскольничьих скитов Заволжья, он своим широчайшим охватом действительности, глубоким проникновением в сущность жизненных процессов, ярко реалистическим изображением характеров снискал известность как одно из оригинальнейших эпических полотен русской литературы.
Быт, нравы, обычаи земляков-поволжцев описывает очень интересно.Книга П.И.Мельникова представляет собой вполне самостоятельное произведение, но в то же время является продолжением эпопеи «В лесах». В произведении воссозданы жизнь старообрядческого купечества Заволжья, быт, нравы и обычаи местного населения. Глубокое проникновение в сущность процессов, происходивших в старообрядческой и купеческой среде, талант психолога, бытописателя и мастера слова принесли романам «В лесах» и «На горах» известность и большой читательский интерес.
Справедливости ради - прототип Троекурова (Лев Измайлов) был не самым заурядным помещиком.
Измайлов был поставлен под надзор губернских властей, над ним даже наряжалось следствие, но благодаря своим связям и богатству он оставался безнаказанным; всего же печальнее то, что он был почтен доверием местного общества, хотя его образ жизни был всем известен.
После нового следствия, начатого в 1827 году и оконченного в 1830 году специально присланным из Санкт-Петербурга полковником Шаминым, 11 ноября 1830 года состоялось Высочайшее повеление об учреждении над Измайловым опеки. Местным властям за их послабления ему во время прежних следствий объявлен выговор.
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D0 ... 0%B8%D1%87
-
forest
69: BadBlock:
Блин, я еще 3-ий том (из 5) Короленко не дочитал
80: BadBlock:
а ты уже новую книгу подкинул
Блин, я еще 3-ий том (из 5) Короленко не дочитал
80: BadBlock:
а ты уже новую книгу подкинул
86: forest:
У меня на ебуке книжки накапливаются быстрее, чем я успеваю их читать.
Всё, блин, интересное, всё хочется, "так, закачаю, потом прочту".
У меня на ебуке книжки накапливаются быстрее, чем я успеваю их читать.
Всё, блин, интересное, всё хочется, "так, закачаю, потом прочту".
-
forest
87: Splinter:
А я таблички в гугле веду. Что прочитал, что планирую прочитать, что надо найти и закачать.
А я таблички в гугле веду. Что прочитал, что планирую прочитать, что надо найти и закачать.
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: Добрый Ээх и 5 гостей
