Блестящие лодки стрекоз

О палаточном отдыхе, ночёвке на свежем воздухе (и не об этом вовсе)

Может быть, самое главное при написании текста — поймать дыхание. То есть живёшь себе, живёшь, а потом обнаруживаешь «его» (эдакое, особенное) у себя в районе грудной клетки и начинаешь дышать. Какой-то мыслью или чувством. И вот если это дыхание у себя обнаружить и открыть рот (блокнотик, заметочку в телефоне), то слова сами пойдут и сложатся в строки, абзацы, главы. Тут уже зависит от того, насколько это дыхание долгое получилось.

Потому и Андрей Вознесенский вещал, что «стихи не пишутся — случаются,/ как чувства или же закат». Как будто сами собой. Одно «но» — их нужно вы-ды-шать, а это уже вещь почти невообразимая и (почти) необъяснимая.

Кажется, так и всё бытие можно выдышать — по-иному, по-своему. Просыпаешься утром в полпятого, вылезаешь из палатки, разложенной на берегу Мокши, раздвигаешь руками заросли, синих стрекоз, плывущих по воздуху, будто блестящие лодки. И начинаешь дышать, и дыхание это оказывается вдруг величиной с мир.

Но на этот раз не слова идут, а молчание. Огромное молчание, живая тишина, которой человек может ответить природе и быть понятым окончательно. Река отвечает мне плеском утренней рыбы, небо — лучом, пронизывающим воду, рощица неподалёку — тонким звоном соловья.

Поэт Александр Петрушкин писал в своих дневниках, что «проверяет» свои стихи, читая их лесу. Природе соврать не получится. Если где сфальшивил — будет слышно. Естественность не стерпит лжи, она чужеродна жизни. И на природе это особенно чувствуешь.

Вот вчера в густой ночной темноте светился наш маленький костерок, коростель кричал откуда-то из полей. Так грузно, уныло, как будто сосна от ветра скрипела. Здесь всё окончательно правдиво.

Пока умываешься в густой холодной реке, думаешь о стихах Петрушкина. Его уже нет, но есть вода и небо, и смерти как будто нет:

«…в умирании своём, в скрипе каждой лодки,
что плывёт наверх и вниз в торопливых лёгких,
с телом гибельным моим в споре и скандале,
что там? кто там? — если я всё же умираю,
если водку не допив,
небо собираю».

Как, вы думаете, небо можно собрать? Почему бы и нет, если оно в воде, которой я вот сейчас умываюсь после неровного сна под жужжание комаров и оводов. После постоянного распахивания глаз в ужасе: «где я?» На новом месте мне всегда плоховато спится. Впрочем, это стоило того.

Чтобы вот так в одиночестве (но не одной) смотреть на берег, окружённый ивами. На хрупкую гладкость реки, на прозрачный воздух, будто хрустальный — дрогнешь, рассыплется.

***

Иногда такое отчаяние, и не знаешь, куда оно, зачем оно. Буквально за месяц умерло несколько знаковых для меня литературных имён: Василий Бородин, Ксения Драгунская. То есть — непонятно, откуда она берётся: смерть. А главное, куда от неё бежать. Вроде бы ушёл с друзьями и с палаткой куда подальше — но не сбежал ни от мыслей, ни от тревог.

И ещё, ведь пока бежишь, чувствуешь, как время бежит по тебе, как будто сам состоишь из времени, и его крохотные частицы оседают на дороге позади. Это всё дни, прожитые и непрожитые — по невнимательности. Те, которых уже не будет. Они сверкают — золотые пылинки, осенённые солнцем. Они уже не твои.

Может быть, единственный повод остановить время — это счастье? Вот так стоять и забыть о том, что существует что-нибудь кроме. Тогда всё это богатство останется у меня. Тссссс!

Хотя говорят, экономить не выйдет. Это они говорят — люди, которые выходят теперь из палаток. Нам всегда хорошо говорить. Кто-то плетётся умываться, перекинув через плечо вафельное полотенце; кто-то собирает удочки; кто-то разводит костёр. И вот я вижу, как всё снова крутится, вертится, и время снова начинает (куда-то!) бежать, ещё и ещё быстрее… А потом, великое, оно будет нести нас, как бурная река — нас, ставших вдруг такими безвольными, слабыми, нищими (ничего ведь у нас нет, в действительности).

Или вот так встать и закрыть глаза.

Облокотиться тенью на влажную землю. Молчать ей в ответ.

Так я краду немного бессмертия.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»