О времени

Привыкаешь к чему-то, и оно теряет свою бесовскую силу над разумом. И восторг проходит, и страх, и порой так быстро, что не успеваешь заметить именно тот момент, когда узел распутался и ты отпущен. Привычно собираешься на работу и садишься в машину. Солнце уже взошло, и наступила привычная суета. В которой тревоги твои растворяются, отбегают, как волны, чтобы снова стать частью моря. Исцеляющая сила рутины. И — весна

Никак не могу оторваться от книжки Сомерсета Моэма «Миссис Крэддок». Она заполнила мысли и покорное течение дней, так что уже нет дела до прошлых тревог о гречке, сахаре. И до того, о чём лучше не говорить. Оно притупилось, углы стёрлись, маленький камушек улёгся на дно, гладкий и уже не ощутимый среди своих вымытых морем собратьев.

Дело ещё и во времени. Моэм как раз пишет об этом:

{"И все же, если человеческая душа, сердце, дух — называйте, как угодно, — это инструмент, на котором можно исполнять бесчисленные мелодии, то ни одна из этих мелодий не вызывает в нем отклик надолго. Время притупляет даже сильные чувства и смягчает самое неизбывное горе. Рассказывали об одном философе, который пытался утешить некую женщину, приводя в пример других людей, с которыми случились подобные несчастья, а когда он сам потерял единственного сына, та женщина прислала ему список королей, также утративших своих наследников. Философ прочел список, убедился в его правдивости, но скорбеть не перестал. Через три месяца они встретились и, к взаимному удивлению, нашли друг друга совершенно утешившимися. Эти двое воздвигли прекрасный памятник Времени, и на памятнике была надпись: A celui qui consol". («Тому, кто утешает» — пер.)}

Не секрет, что искусство, как и время, — эдакое лекарство для души. Конечно, для способных воспринимать его. Иному приятнее прилечь на диван, отмахнувшись: «Устал на работе!» Бог с ним, если он счастлив. Но кому-то для счастья мало дивана. Вот и стою, чищу картошку, приплясывая, пока из колонок надрывается рок-вокалист и его надтреснутая гитара.

Весна — это тоже искусство. Мужики с утра спилили высохшие кроны у тополей, так что подстриженный двор раздался, как достопочтенный помещик. Стал шире и выше фасад дома напротив, будто откинул прядь с лица. Вороны, ещё зимние, снуют от дерева к дереву. Но асфальт уже вычищен самой весной, и с шуршанием граммофонной пластинки катятся по нему колёса автомобилей.
Много написано о весне, вряд ли добавишь нового. Или можно ещё?

…Я — вчера. В подъезде родительского дома. Спускаюсь по лестнице. Слышу, как у мусоропровода между этажами кто-то возится, шуршат пакеты и глухо бьются о дно. И вдруг вспоминаю:

Мне лет 7, я живу на четвёртом, а на первом живёт баба Таня или баба Нина, не помню имени. Помню только, что она седая маленькая старушка в аккуратном платье в цветочек, кормила кошек. Их всегда было много: в её квартире, на лестничной клетке, в подвале. Если дверь туда была открыта, там они набивались, рожали котят, а баба Таня (пусть будет Таней, я всё равно не вспомню) таскала им молоко и каши в пластиковых лоточках. Наверное, на неё ругались соседи, потому что запах стоял тяжёлый, но этого в памяти не осталось, потому что кошки были мягкие и ласкались, а баба Таня всегда улыбалась и улюлюкала. Я думаю, ей было тогда уже лет 60 или 70, по крайней мере, она казалась мне уже старенькой.

Неужели она? Подхожу — она.

Волосы уже белые и пушатся, как облака, проворной рукой заделаны в хвостик. Юбка — колокольчик, а внизу — белые туфли на небольшом каблучке. Белые туфли, чтобы выйти вынести мусор.

Она стала как будто меньше, почти прозрачная. Будто брезжит, лёгкая, нежная, готовясь совсем исчезнуть. Посмотрела в меня, улыбнулась глазами, как память о детстве. Тонкие ручки, цветочки. Словно совсем нет смерти.

Словно можно вот так и быть, и стучать каблучками белых туфель по этажу, без повода, а потому что это красиво.

Плыть облаком по весне.