Чехов в пальто

Майский ветер так сильно похож на ноябрьский, и одежда та же. Будто кто-то хочет отравить нас холодом. Холод пробирается внутрь, кажется, ещё чуть-чуть и выдохнешь пар, который застынет в воздухе белым облаком и поплывёт, поплывёт. Пишут, что этот май бьёт рекорды минимальных температур аж с 1941-го года

На улице мороз, дома мороз. Отчаянно жжёшь конфорки на кухне, сидишь в шерстяных носках, закутавшись в плед. Чехов проходит тут же, листает страницы своей «Попрыгуньи». У чая цвет листвы в ноябре, вкус земли.

А Ольга Ивановна всё прислушивалась к голосу Рябковского и думала, что никогда не умрёт. Он глядел на неё не отрываясь, и глаза его были страшны. «Я люблю вас», — говорил он в книжной лунной ночи, и ей казалось, что прошлое ничтожно, будущее — тем более, а есть только вот этот миг, в котором любовь торжествует.

— Но и он скоро кончится, сольётся с вечностью, — вздыхает Антон Павлович.

— Врёт этот Рябковский, — говорю. — И она обманывается. И счастлива!

Но Чехов не согласен с тем, что блажен кто верует, качает головой.

— Дальше-то видела, что? Смотри!

Смотрю. Падают, падают, превращаются в быт, пошлость. И нам — никуда не деться от этой зябкости, сырости, от мира, сжавшегося до размера квартиры, кухоньки, которая единственная согрета синим пламенем газовой плиты.

Сосед постучал:

— Покурить есть?

И как тебе не лень выходить на улицу, сосед. Переходить через двор, а потом подниматься на второй, третий и так далее, тысячный этаж. Мир остановился, время остановилось. Впрочем, оно никуда и не шло.

Чехов тоже решил выйти, начал лезть в окно, выбираясь из книжки, стиснутой в моей руке.

— Надо проветрить, а то газ весь кислород выел, — говорит.

И голос у него совсем мой, тонкий, женский. И пальто он на себя надевает шерстяное в крохотных катышках, которое я недавно в магазине со скидкой купила. Сейчас выйдем с ним в этот ноябрьский май и окажемся в Мелихово, отсюда и до Москвы рукой подать.

— А, вон твой памятник стоит перед входом в дом, видишь? — киваю ему.
Молчит.

— Значит, тебя уже нет. А ты — это я, понимаешь? — говорю ему.

— Да, значит всё так, — понимает.

***

Миша позвонил. Улыбается в экран и всегда немножко стесняется. Новым знакомцам представляется по фамилии, по-писательски. Путешествует с рюкзачком. И тут выдаёт:

— Вот бы влиться своей речью в море русской литературы!

— Не знаю, — чувствую, что что-то здесь не так, подвох какой-то. — Не затеряться бы.

Вроде как листья, облетевшие по осени, превращаются в гумус.

— Не утихнуть бы! — перебивает он.

— Ну, вот не утихнешь ты, а всё равно затеряешься, и что тогда? — хмурюсь я.
Чехов — на моей стороне, тоже хмурится. А что ему остаётся, он — книга, моя.

— Все мы смертны! — не сдаётся Миша.

— Не все! — обороняюсь я, подмигивая Чехову.

А тут ещё Евгений Винокуров встал в дверях и резонно добавил:

«…Но мальчик, прочитавший

Моё стихотворение,

Взглянет на мир

Моими глазами".

— Ты, Миша, читал Евгения Винокурова? Это ты — тот мальчик?
Миша всех читал.

То один, то другой из них по очереди заходят в наш телефонный разговор и садятся на безжизненные рёбра отключенной батареи — по одному с каждой стороны. Мы спорим, кивая на своего гостя, совершенно некультурно приподнимая его и прижимая к экрану: «На вот, посмотри!», «Нет, это ты посмотри!»

А потом их стало так много, они уже не уходили, просто собрались вокруг нас, стиснули нас в кольцо, едва давая дышать. И Миша спросил:

— Маша, а мы-то теперь есть?

— Чехов говорит, «есть», — выглядываю я из-за высоченной книжной стопки, ища снаружи своего главного друга.

— Винокуров говорит, «есть», — слышу с другого конца телефона.
Они говорят, «есть».

Мы ставим их обратно на полки, вежливо извиняясь за причинённый бардак, надеваем свои пальто и выходим каждый в свою неслучившуюся весну.

В этот ноябрьский май, в котором трещит воздух, в котором нам затеряться, но не утихнуть. Разделять на слоги собачий лай, дребезжание мотора проезжающей мимо машины, скрип качелей, чтобы всё это если не обессмертилось, то продолжило жить хотя бы чуть-чуть подольше, чем оно планировалось изначально.