Неужели я настоящий

Находишься внутри себя, обитаешь в чудной каморке: вот моё прошлое, часики бабушкины настенные, вот моё настоящее. Блики на потолке от фар проезжающего автомобиля — это моменты счастья. Может быть, всё, что вовне, для меня одной существует. Но как оно зыбко: не дотронуться, не дотянуться. Люди, люди — какие блики на ваших стенах? Мне их отсюда не видно

{"Окна, окна, окна и в каждом хочется пожить"}, — писал поэт Иван Ахметьев.

***

— Если зайдёте на смотровую через двадцать минут, то как раз включится иллюминация, и будет очень красиво, — щебетала тётушка в будке у московского храма Христа Спасителя. Сколько раз я приезжала в Москву, несколько лет жила, а в главном храме страны не побывала. Мишка кивнул и протянул руку с банковской карточкой в окошко будки.

Нас подняли на лифте под купола и оставили у лестницы. Где-то там, выше, рвётся ветер и сыплет снег, и видно старую Москву, в которой происходила вся наша жизнь и культура. Пушкин, Пушкин, здесь ли гулял ты?

{"Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!"}

Вот и поговорили, думаю. Так и должно быть.

По этим улочкам, отсюда выглядящим крохотными, когда-то шли, также прячась от снега, Карамзин или Герцен, или Лермонтов. В одном из этих домов жил Вяземский, там Пушкин впервые читал своего легендарного «Бориса Годунова». Теперь столица горит гирляндами, тонет в светящемся празднике, но прошлое не исчезает.

Больно и близко писала Цветаева о Москве:

{"У меня в Москве — купола горят,

У меня в Москве — колокола звонят,

И гробницы в ряд у меня стоят, —

В них царицы спят и цари…"}

Вот и кремлёвские башенки упираются в зимний туман. Издалека шпили высоток выглядывают из дымки.

Небо темнеет быстро, становится фиолетовым. Всё, что за ним, призрачно, нереально. Всё, что под ним, — хрупкое, бутафорское. Красный дом, будто вырванный откуда-то из Швеции вместе с собственным Карлсоном. Игрушечная улочка огибает его. Так смотрели дети на купленный в «Детском мире» и выстроенный папой городок. Катали машинки от домика к домику. И было всё рукотворно и совершенно понятно.

Только жизнь не такая.

— Миша, так существует тот дом или нет? — указываю я в далёкую даль.

— Да-а-а, — выдыхает он, — может быть, существует, или это огни отражаются, или нам кажется он, как сон.

Пусть остаётся тайной, счастливой, безбрежной тайной. Значит, не папа нам городок собрал, значит, они не пластмассовые, а совершенно живые, и окна, окна, окна, которые загораются, потому что их зажигают люди.

«Неужели я настоящий…», — вспоминается Мандельштам. И они — настоящие.

***

Московский праздник продолжается везде, на какой бы станции метро ты ни вышел в центре. Огромный шатёр из гирлянд на Красной площади, а под ним ёлка, и на неё только и можно смотреть, что снизу вверх. От её сверкающей звезды расходятся нити лампочек, за которыми только высокое чёрное небо. И хотя стоит крепкий мороз, люди снуют тут и там, в основном, фотографируются.

Здесь же она — могучая башня Кремля (одна из) — подсвечена снизу, краснеет, возвышается над пёстрыми огоньками, щёлкающими затворами фотоаппаратов, смешками прохожих. Пока длится наше тревожное настоящее, она стоит здесь вне времени, и, что помнят камни, знает только она, непрерывно существуя так, будто времени нет, а одна лишь вечность происходит.

Отходишь подальше от звонкой толпы, и всё вокруг замирает, сам становишься башней, продолжаешься в её шпиле, встаёшь на самый кончик, вытягиваешься на носочках. И, из каморки и самого мира, выходишь на миг как будто. Вот оно небо, великая бездна, которой больше не страшно глаза в глаза.